– Миленькая, какого черта ты телевизоры протираешь?

– Ну а как же… ведь пыль.

– Плевать!

– Пыль, – робко произносит она. – И здесь тоже пыль…

– Пусть хоть сгниют. Плевать мне на их холодильники!

Но она конечно же вытирает. Тихо-тихо. Женщина… А он шелестит страницами. Углубился.

Она вытерла пыль. И вот, пока он там, на стремянке, шелестя страницами, выписывает мудрость прошлых веков, она в детской своей непосредственности включает кряду восемь телевизоров. Цветных. И черно-белых. И радуется. Как ребенок. Зритель же по ходу пьесы получает дополнительное зрелище: на экранах начинающие балерины пляшут танец, работая тонкими руками под лебединые крылья. В цвете. И в черно-белом варианте. Помножить на восемь – получится рота великолепных девиц. И ведь не нужно выводить их на сцену (да им бы и не сплясать среди мебели).

Зрителя ради можно ввести в действие и сержанта милиции. Чтобы он, значит, думал, что наш герой – замаскировавшийся крупный спекулянт: мебели-то, мамочка-мать!.. И чтобы он всюду совал свой милицейский нос. И чтобы однажды организовал слежку, спрятавшись на ночь в чей-то скрученный и очень дорогой ковер. И чтобы дым шел из ковра, когда он, нервничая, курит. Но чтобы в финале он понял, что к чему, и даже бы по-дружился с нашим героем.

Развязка дело жанровое и отчасти вкусовое. Для драмы финал, разумеется, должен быть достойным и страшноватым. Мебель и вещи, полностью завладевая домом, вытесняют книги.

– Эта книга, пожалуй, не нужна, – размышляет наш герой, сидя на стремянке. – Я уже ее прочел.

Он бросает книгу вниз. На пол.

– А эта? – спрашивает робко она.

– И эту прочел. К тому же она безнадежно устарела. Вынеси их, миленькая.

– Куда?

– Куда хочешь, родная… Надо же нам как-то избавляться от этой тесноты.

И день за днем книги постепенно исчезают – герой наш уступает напору вещей. Шаг за шагом. Как в жизни. А вещи все прибывают, их непрерывно вносят и вносят на сцену – они вытесняют и старенький столик, и чашечку кофе, и стремянку, и друзей, и любимую, и сержанта милиции тоже. Все исчезает, сметенное могучим напором. И вот наш герой один. В полном одиночестве.

Но и одному уже тесно – и вот он шагу не может ступить, стиснутый двумя шкафами и холодильником. Вся сцена загромождена вещами. Забита до отказа. Сверху на нашего героя навалились ковры, на ковры поставлена кушетка, а на кушетке дюжина стульев в связках. И пусть он уже хрипит (не кричит, а именно хрипит – удушение): «Спасите-е-е…», а те, кто для этого с обеих сторон поставлен, пусть неторопливо задергивают занавес.

* * *

Можно, разумеется, закончить оптимистичнее: вещи загромождают сцену – уже нечем дышать, – и тогда он и она бегут в дальний угол квартиры, уносят туда несколько оставшихся старых книг. И начинают, так сказать, войну за душу человеческую, этими старыми книгами завещанную. Так называемый финал с надеждой.

Для супермодернистов театра есть в запасе еще финал. Потрясающий. Этакая Вавилонская башня двадцатого века. В конце пьесы скопившиеся холодильники и нагроможденные друг на друга «Москвичи», телевизоры, хельги, торшеры и кресла – все это рушится. Под страшный грохот вещи вполне натурально давят и его, и ее, и прозревшего милиционера, и стремянку (пьеса играется ровно один раз, потом актеров придется менять), вещи давят стремянку, а также чашечку кофе, а также некоторое число зрителей в первых рядах партера. Остальные пусть разбегаются, занавес задергивать не обязательно…

Однако чем более прояснялась суть и чем зримее вырисовывался для меня в скрытой динамике внутренний мир Павла Леонидовича, тем менее мне хотелось писать портрет. Это было неожиданно. Это было непонятно.

* * *

Пора, говорил я себе: пора сесть и писать. Тебе все ясно, ты уже все себе представляешь, садись и пиши: остальное додумается по дороге… Но я не мог. Остановился. Новообнаруженная суть Старохатова расхолаживала меня; я помню, даже подумалось вдруг: не жаль ли мне старика?.. Но жаль не было. Да и с какой стати?.. Можно жалеть женщину, можно жалеть мужчину, но нельзя жалеть тот или иной характер.

Вскоре и Аня спросила, взгляд ее был очень внимателен:

– Не работается?

– Нет.

– Почему?

Я только пожал плечами: в то время я еще не знал – почему.

«Взгляд ее был очень внимателен» не передает того Анечкиного взгляда. Был поздний вечер. Аня вдруг проснулась. Она поеживалась и, как все женщины-мерзлячки, бормотала негромко: «Ой, холодно-холодно-холодно…» – и вот; кутаясь в первую попавшуюся тряпку, она заглянула на кухню, где сидел я (в желтоватом кругу настольной лампы) и курил одну за одной. Она остановилась в дверях. И с радостной опаской или с каким-то ожиданием, по-кошачьи чутко и по-ночному тревожно и затаенно спросила шепотом:

– Не работается?..

* * *

Хорошим, ясным утром (это существенно для осмотра) я поехал за город – взглянуть на дачу Старохатова. Шесть или семь лет назад я видел ее однажды и был тогда поражен видом маленького дворца. Была там среди берез дорожка, выложенная светлым гравием. Были четыре голубые ели у входа. И так далее. Но, не вполне доверяя старому впечатлению, я отправился взглянуть заново.

Я прошел вдоль ограды, на меня полаяли псы; я шел долго – площадь около гектара, – и они лаяли тоже долго, не вполне понимая, почему человек не идет, как все люди, мимо, а обходит их участок. Было два пса: один породистый, другой явно дворянин. Небольшие оба. Незлые.

Впереди меня брел мужичок, готовый придать любой даче ухоженный вид. Вероятно, из ближайшей отсюда деревни. Хромой. Чуточку хмельной. Он кричал через забор дачи:

– Хозяин!.. Эй, хозяин!

– Что? – откликались ему из-за забора.

– Работу какую делать?.. Копать? Колодец чистить? Дорожки ровнять, а?

– Не надо. Спасибо.

– Ну, бывайте. – И мужичок шел дальше.

Дача Старохатова не поразила меня, как поразила в тот, давний раз. Дача была, конечно, прекрасная, неплохо бы такую, замечательная, чистая, но не ах. Не дворец. Хотя это была та же самая дача.

Ну, ели голубые. Ну, дорожки. И домик как игрушка. Но в общем-то дача как дача. А вот там, кстати, и забор слегка покосился… Я смотрел и удивлялся себе: дача Старохатова казалась мне вполне доступной и не поражала. Тем же вечером как-то сама собой приостановилась работа над портретом. Это был один из первых вечеров, когда я ощутил, что – не работается. Ощущение не слишком встревожило – показалось случайным.

* * *

Тем более что как раз этим вечером позвонила Вера. Телефон трезвонил, и Аня из комнаты (она разрабатывала Машке стопы) крикнула: «Игорь! Это уже просто свинство!.. Подойди!» – и вот, сняв трубку, я услышал торопливый голос: