– «Выбора нет».

– Чего?

– «Выбора нет»… Название такое. Ты, дед, видно, оглох на первой германской.

– Гы-гы-гы… Ха-ха-ха… – Девахи чуть не попадали от хохота.

Киношники опять спорили: так что будем делать?.. Я слушал их повседневную болтовню и понимал, что болтовня; но еще четче понимал, что болтовней этой я взволнован, – факт присутствия машины с броской надписью на боку МОСФИЛЬМ был слишком силен и неожидан среди этой заснеженной равнины, и сердчишко мое не могло не заныть. Ну не знак ли? И оно заныло, потому что вот оно, твое и родное, – и никак не объедешь. Земля слишком круглая. Земля слишком тесная.

– Здесь нечего снимать, – недовольно повторял режиссер.

– Давай зайдем к их председателю.

– Зачем?

– Пусть-ка на всякий случай этот погост откопают от снега.

– Какой погост?! – взвился режиссер. – Здесь должны быть стены монастыря!

– Ну-ну, разумеется, монастыря… Я пошутил.

– Хороши шутки!

– Ну, так как? Зайдем к председателю – и пусть откапывают?

– Денег жалко.

– А мы не будем платить.

– Каким образом?

– Пусть Вероника настучит им бумагу на красивом бланке за подписью секретаря райкома. А подпишусь я.

Режиссер задумался. Потрогал свои очки. Ему не нравилась затея с красивым бланком, да и фамилии секретаря райкома он уже не помнил. Да и времени в обрез, эти трудолюбивые бороды будут ковыряться в снегу вплоть до весны. Пока не растает само собой… И вообще остатки монастыря ему не понравились. Не глянулись. «Ей-ей, это погост, а не монастырь, – говорил тот, что был с режиссером. – Вот увидишь. Откопаем, а там тесными рядками лежат жмурики. Актрисы по ночам будут взвизгивать от страха – спать не дадут, ей-ей!» Он, разумеется, шутил. А режиссер все оглядывал заснеженное поле, притрагиваясь пальцами к роговой оправе темных очков. Монастырек был окончательно забракован. Эти нахалюги сели в машину. И уехали.

И как ни плевался я, некая половина Игоря Петровича уехала вместе с ними. Вот именно. Я как бы сидел сейчас тоже в машине, с ними бок о бок. Потому что энергию, движение, лихачество и наскок ты, в конце концов, не любить не можешь. Потому что кто бы и где бы ни двигался, это движешься ты. И всякое движение – твое движение. И как бы ты ни плевался, ты зажигаешься подспудно от лихости и наскока этих нахалюг и даже готов оправдать их, если только они не причиняют боль окружающим их избам, и оврагам, и заснеженной равнине. А они не всегда причиняют боль.

* * *

После этого я уехал.

Правда, ехал я на грузовой – ехал через застывшую реку по так называемой зимней дороге. Ехал в кузове, а вовсе не развалясь на мягких сиденьях, как тот мой энергичный двойник, уехавший с киношниками в темных очках. Тем не менее ехал я туда же, куда и те двое. К ним. В город.

Но сначала я смотрел им вслед, пока не скрылись.

* * *

«Старение – это ступеньки, а не ровный спускающийся вниз асфальт», – твердил себе я.

Разница между Старохатовым молодым и Старохатовым зрелым, и в особенности Старохатовым стареющим, была вполне возможна. Теперь (с этого я и включился в работу) меня озаботили не сами по себе периоды его жизни, а их, что ли, стыковка. Миг перехода. Тем более – миг последнего перехода. Проще говоря, меня интересовала теперь необязательность переползания из периода в период: пусть человек меняется…

Мысль о том, что Старохатов в каждый свой новый период (если это действительно его период, а не просто десять – пятнадцать лет) способен функционировать как индивидуальность на базе неких новых ценностей, тогда и возникла. Опасно было: образ мог рассыпаться. Однако за вычетом этой опасности мысль была живой, и я был доволен. Я вообще был доволен, что вернулся домой и что опять работаю.

* * *

Дома было тихо и буднично. Без перемен. И даже Аня была не слишком надутая; правда, она сказала довольно строго:

– У меня к тебе есть разговор.

– О чем?

– О тебе.

– Я готов… Давай поговорим.

– Не сейчас.

Разговора не произошло – Аня «пообещала», но, любя, отложила на позже. Она только спросила, как мои отец и мать. Не болел ли я там и почему за полтора месяца было лишь одно письмо. Ну, и, конечно, немного поплакала… А в основном говорили о Машке. О ее массажистке. И конечно же о любимых подругах Ани – о тете Паше и тете Вале.

* * *

Да, он стал захаживать.

Вечереет. Мы сидим и толкуем, Старохатов не встает из-за стола, и – это в его стиле – он продолжает этот разговор вообще. О погоде. О кино. А затем вновь о том, как мои дела и когда же я закончу сценарий.

– Никак, – отвечаю я. – Собирал материал по чайной ложке – и выдохся… Помните, я рассказывал вам о некоем человеке?

– Помню.

– Попался мне орешек.

Помолчали. Старохатов спрашивает:

– Не можешь раскусить?

– Не могу.

– И ничего параллельно не пишешь?

– Нет.

– Ну, братец, эта болезнь с жиру, – смеется он. – Или, может, у тебя появилось имение и крепостные? Душ сто, а?

Я только вздыхаю.

– Так в чем же трудность? – спрашивает он. Он хочет быть мне полезным.

Я кратко набрасываю ему портрет – я подчеркиваю его противоречивость.

Старохатов думает – минуты две, не больше. Профессионал.

– Ерунда, Игорь, – говорит он.

– То есть?

– Нет такого человека.

Я даже слегка растерялся.

– Как это нет?

– Нет.

– Но я же знаю, что он – есть.

Старохатов смеется:

– Нет, Игорь, сто раз нет… Поверь мне, что это обычный жулик. И он проще, чем ты думаешь.

– Проще?

– Гораздо проще. И гораздо понятнее. И никакой тут иррациональности нет.

Старохатов поднимается из-за стола и идет в прихожую одеваться – пора домой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯГлава 1

И трогательно было, и смешно: Аня, жертвуя изысканно звучащим званием лаборантки, собиралась взяться за подъем жизненного уровня нашей семьи. Ей казалось, что она делает некий шаг к достатку. Шажок, если не шаг. Пусть даже маленький. Она смотрела вперед, и я не мог не подумать, что она чудачка, девочка. И что, живя бок о бок с таким муженьком, она к достатку не выбьется. И что это так чудесно, что она этого не понимает.