– Ты не должен был ее отпускать, – вздохнул Мойше.

– Но я был гордый, пойми, если бы она сказала, что идет к человеку, которого любит, тут еще можно бороться. Бороться с сильным, с равным. Но обижать слабого… Так я думал тогда, но поступил иначе.

Я знал одну банду, около Пороховой Башни. Я дал им тысячу, и сказал: найдите их. Они нашли. Тогда я сказал: дам в десять раз больше, если вы выкрадете ее, но так, чтобы он это видел, чтобы это было на его глазах. Когда он бросится спасать ее, дайте ему возможность поцарапать вас как следует… Такая картина: она себе шла, вы ее пальцем не тронули, и вдруг какой-то маньяк, идиот, прет на вас с ножом, наносит раны. Вы оказываете сопротивление, и, ай-ай-ай, не рассчитали удара…

– И ты мог пойти на мокрое дело?!

– Мог, я все мог тогда. Слушай, не перебивай. Сказано – сделано. И вот моя фейгеле, как по заказу, выходит среди бела дня от жениха, на нее кидаются, – я велел быть с ней поаккуратней, чтобы ни одного синяка не было на теле, замечу – задушу вот этими самыми руками, – он выбегает на ее крик и раз-раз одного, раз-раз другого, в запасе главный удар из-за спины – но тут подъезжают менты, и всех загребают…

Я там не был. Начальник угрозыска – мы с ним тогда изредка выпивали – сказал, что она взяла два билета до Москвы. Тогда я поехал в Москву, но кого там найдешь? Который час, Мойше?

– Половина седьмого.

– Все. В 18.33 уходит поезд.

– Что ты мелешь, Яков, ты опять хочешь в Москву?

Но Яков молчал. Уткнувшись в верстак лбом, он вдыхал запах починенной в полдень обуви и, кажется, сквозь кожу и замшу чуял тот, что исходил от ее волос, – пряный, дурманящий запах.

* * *

Поезд тронулся.

– Кого ты все высматриваешь? – спросил муж.

– Никого, – ответила она тихо.

Он подошел к ней, обнял за плечи.

– Ты совсем не изменилась, – сказал он ей. – Я так счастлив с тобой.

Она посмотрела на него вопросительным, но доверчивым взглядом, осторожно высвободила плечи из-под его рук и вошла в купе. Не будь мужа рядом, она бы рассказала всю эту историю старику со старухой, соседям по купе.

– Только отъехали и уже курить, – вздохнул муж, видя, как Ева вынимает из сумочки сигареты и спички. – Пойти с тобой?

– Нет, я пару затяжек.

– На вашем месте я бы запретила жене курить, – сказала старушка. – Женщина не должна пахнуть табачным дымом.

Ева вышла в тамбур, достала из кармана пачку сигарет, повертела в руках – и сунула обратно. Ей вспомнились руки Якова – грубые, с коротко остриженными ногтями, с черными ободками у краев. А сапоги чистые, на замше ни единого пятнышка, и набойки сверкают.

Шипел котел, кипятил воду для вечернего чая.

А она так и не пригубила чаю из его кружки.

В купе на столике уже стояло четыре стакана чая.

– Безумная жажда, – сказала Ева и с жадностью осушила стакан.

– Это от курения, – ввернула старушка.

Ева согласилась. Ей нравилось свойство старых людей всему находить простую причину.

* * *

– Зачем ты привел ее? – мать по-прежнему смотрела телевизор. – Глаза бы мои ее не видели, уши бы мои ее не слышали!

– Ах ты, моя фейгеле, – сын потрепал мать по щеке, – не кляни судьбу. Разве нам плохо вдвоем?

– Ты пьян, Яков, – мать отвернулась от сына.

– Пьян, но весел, мама. Разве нам скучно с тобой, моя маленькая?

– Опять нет выручки?

– Есть. Я починил две пары сапог.

– Большой навар!

Яков зажег все конфорки, – дом выстыл за день, – взял мусорное ведро и вышел.

Сквозь сосны светила луна, дул ветер, сшибая шишки с густых колючих ветвей. Яков снес ведро на помойку и побрел к берегу.

Он опрокинул пустое ведро, сел на него верхом и долго смотрел в иссиня-белую даль моря. Потом он перевел взгляд на ребра льдинок, сверкающих у берега, и на турник, вкопанный в песок. Совсем недавно на той перекладине раскачивалась его брекеле, болтала в воздухе подкованными сапожками, как красиво это было! Он не ошибся в своем выборе. И эта мысль не жгла его адским огнем, как давеча, когда он глядел на нее в кухне и не нашел лучшей пепельницы, чем это помойное ведро.

Яков зачерпнул горсть снега, поднес ко рту. Снег быстро таял на языке. Он сидел на ведре, прижав шапку к ушам, чтобы ее не снесло ветром, и смотрел свое кино: скрипнула дверь, она сказала слово, он ей в ответ десять, – она расстегнула верхнюю пуговицу на рыжей шубе… Ах, как хорошо это было…Яков встал, распрямил плечи, поднял ведро и пошел к дому. Пустое ведро навстречу – плохая примета. Но в это время года, в такую пору к нему никто не мог идти навстречу. Но вот что-то прошуршало, процокало, – нет, это ему показалось, конечно показалось, ха-ха-ха! – а все, что кажется, да еще в ночи, да еще между стволами сосен…

Уроки напролет ищем Алевтинину пятерку, заначенную с получки. Перетряхиваем книгу за книгой, ряд за рядом.

На переменах отдыхаем от поисков. Выдаем книги. Я отношу и приношу, Алевтина заполняет формуляры. Обстоятельно, по всем правилам. Дети спешат, встают на цыпочки, пытаясь заглянуть за высокий барьер, – что она так долго пишет?! – стучат по фанере ботинками, подгоняют.

Но Алевтину не собьешь. Поставлена галочка против выданной книги – прошу на подпись. Затем – следующая. Быстрее было бы сначала все записать, проставить галочки и на все это пиршество наименований стребовать обобщающую роспись. Но выходило бы буднично, неторжественно. Алевтина же подавала на роспись не желтую карточку, а свидетельство о браке. Читателя с писателем. И потому рядом с торопливым росчерком опаздывающего на урок ученика, против графы «Автор», Алевтина ставила: «ГАФ» – то есть Гражданкина Алевтина Филипповна.

Школьная библиотека была тесной и пыльной. На верхних стеллажах помещались домры. Когда-то их закупил для школы завхоз. Шестнадцать штук. Говорят, он был музыкален от природы, и, не питай он зловредной страсти к спиртному, школа бы прославилась ансамблем домристов.

– Снять бы те бандуры оттуда да и начистить, – мечтает Алевтина, глядя в потолок. – Но можно занозиться.

Плохо струганные полки прогибались под тяжестью литературы, и Алевтина на задах перед обломком зеркала выцарапывала иглой очередную занозу.

– В амбарной книге посмотри, может, когда утерянные списывала…

– Не, то ж я там наперво глядела… Борька меня сгноит, – говорила Алевтина, глядя на видоизмененную свою внешность. Крупный нос, резко очерченный, с острыми ноздрями, расплылся, как жидкий гипс, верхнюю тонкую губу зеркало и вовсе не отражало, нижнюю же разнесло на пол-лица.