– Порядочный Генька наш, но какой-то пресный, не влюбишься в него, – говорит подруга. – Нет, не герой моего романа.

Так она отвечает на мои намеки, мол, вышла бы ты за него замуж в конце-то концов!

Генькин аккордеон смолк. Как и весь тогдашний поющий и танцующий мир.

…И надо же, чтобы в тот день, когда мы встретились с Алевтиной на канале, рядом со мной опять был Генька. Он ходил со мной в библиотеку ДК «Родина», за книгами.

Алевтина, естественно, его не узнала, а меня узнала сразу, кинулась обниматься.

– Толян, поди ж сюда, покажись, какой вымахал жердина!

Жердина был прыщав и веснушчат. Хмурый, в Борьку, и добродушный, в Алевтину.

Генька отошел, чтобы не мешать.

Алевтина устроилась в НИИ – обслуживала множительную технику. Она усохла, кожа на лице заморщинилась, от прошлой красы остались разве что густые пепельные волосы, волнами лежащие в стрижке.

– Кого из наших встречаешь? – спросила Алевтина и, не дождавшись ответа, сообщила: – Директрису частенько встречаю. Вышла на пенсию. Внука пасет. Говорит, вот мы работали дак работали – и газеты к большой перемене подшиты, и фонды в порядке. Ой, ну ты, прям не узнать стало. Чё волосы не перекрасишь, все некогда?

Генька томился на взгорке. Ждал меня. Глядел на противоположный берег, где голубая спасательная станция. Подумывал, не перейти ли туда работать – сезонно и на свежем воздухе.

– Муж? – кивнула Алевтина на Геньку.

– Сосед.

– А, ну иди, а то неудобно. Дети-то есть? – спросила вдогонку.

– Есть.

– Кто?

– Мальчик и девочка.

– Я те с Толяном на мальчика пришлю, все чистое, глаженое. Заначила, дак с моего не дождешься!

– Генька, мне приснился сон…

– Валяй, рассказывай.

– Я получила важное письмо. Вышито красными нитками, по-английски. Мне очень важно знать, что там. Бросаюсь к полке за словарем. Вот сейчас узнаю главные слова! Но вышивки след простыл. Как сквозь землю провалилась. Ищу и не нахожу.

– Авантюристка! – именно это сомнительное качество Генька ставил мне в заслугу. – От кого это ты получаешь письма по-английски? И чего я тебе книги волоку?

– Ты верный друг, Генька.

– Допустим, – улыбнулся он (и я вдруг заметила, что верхние зубы у него металлические). – А Слава?

Славу я не помнила.

– Носатенький такой, рябой, с меня ростом. Он тебя со школы провожал. Учитель по труду.

– Ну и что?

– Ничего! Молоко вон разгрузили, будешь брать?

Генька входил в роль мужа. Семейную жизнь он представлял себе так: муж наседает, жена оправдывается.

Я стою в очереди, Генька, отделенный от меня двойным стеклом, курит. Стопка книг – на ржавом карнизе, клетчатая ковбойка времен молодости стискивает раздавшиеся его плечи. Генька расстегивает пуговицы на волосатой груди, почесывает ее, зевая.

– Тебе брать молока? – показываю я ему на бутылки сквозь мутное стекло.

Он качает головой. Дома он не питается. В столовой. «Одному и есть неохота».

Теперь Генька несет в обеих руках.

– На дачу потащишь? Надорвешься. Я б на месте твоего мужа…

Я ищу ключ по карманам.

– Валяй, валяй, это на тебя похоже, – говорит Генька. – Прикажешь снова в форточку влезать?

В форточку Геньке уже при всем желании не влезть. Ключ обнаружен в кошельке. Генька вносит сумки на кухню.

– Ничего у вас не меняется, – констатирует он, присаживаясь на край табуретки. – Как был бардак, так и остался. – И это ему тоже нравится. – Слушай, а не эту ли красотку мы с тобой тогда в роддом волокли?

– Ее.

– И какой долдон вымахал, на голову выше меня. Да, пора жениться.

– Женись, Генька, – я кокаю яйца о ребро сковороды, подаю тарелки и вилки.

– Смотри-ка ты, научилась кой-чему, тут не хочешь, а научишься, да? А эта твоя, без мужа?

– С мужем.

– Где он, интересно, был, когда мы ее в роддом отводили?

– Напился.

Лень рассказывать Геньке, как все произошло тогда. Входя в ум на зрелом витке, все реже думаешь: почему? Из вопрошателя становишься летописцем.

Генька ест с аппетитом. К сорока годам уже ощутимы потери.

Кто уехал, кто умер, а мы с Генькой – целы и невредимы, запиваем завтрак крепким чаем.

Звонок в дверь. Генька встает, прислоняется к стене, чтобы вошедший не заметил его. Такой стал боязливый.

Алевтинин Толян. С сеткой. В сетке – бумажный сверток.

– Мама послала. Говорит, надо сразу снести, а то закрутишься-забудешь, кто ты и как тебя зовут, – Толян запнулся, покраснел. Краска залила лицо с ушей, а нос обошла стороной. Точно, как Алевтина!

Когда он ушел, наотрез отказавшись от чая, мы развернули сверток с заначкой на будущего и, увы, неосуществившегося ребенка. Две рубашки, брюки, шорты – все застиранное, но целое.

«Хорошее кто ж кидает! Глянь, в этом платье я еще при первом муже фикстуляла, а теперь рожать пойду».

– Не выкидывай, – говорит Генька, – все-таки человек старался, берег. На даче пригодится. – Он заворачивает вещи в газету, кладет аккуратно поверх книг. Затем отключает газовую колонку, убирает тарелки в мойку, насвистывая лихой припевчик руллы-ты-руллы.

Судьба припасла Геньку на черный день. И забыла о нем. Вот он и таскается с чужими книгами и чужих жен отводит рожать. Вернее, всего одну чужую – Алевтину. Тогда же, тринадцать лет тому назад, Анька поселила у себя однорукого, прельстившись его геройством – ловко выпер с эстрады Борьку Такого.

– Как поедешь?

– На попутках.

– Ты в своем репертуаре, – вздыхает Генька. – На месте твоего мужа я бы это запретил.

…Навязчивые сны трясутся со мной в грузовике. Кто-то прячет от меня лицо, избегает свиданий, присылает вышитые гладью слова на иностранном языке. А что, если это в них указано место, где зарыт клад?

Старая няня, посылая в голодную деревню курицу, вложила в ее чрево десятку и приписала: «Ишшы в куры!». А нянина дочь не разобрала смысла, сварила курицу вместе с десяткой. Сорок лет минуло, а они все вспоминают, все горюют, какую ценность схлебали почем зря!

Все нити стянуты в узоры. Амурские волны накатывают на дунайские. Духовой оркестр нашей памяти играет под сурдинку.

Веронике Петровне приснилось много-много часов, и стенных, и ручных, и будильников, и с кукушкой.