мог бы противостоять им в бедности и в наивности, но не как тот, кого они еще могли бы соблазнять. Вероятно, нужно так далеко войти в беспристрастность, чтобы отказаться даже от комментирования своих смутных чувственно-эмоциональных воспоминаний, от традиции унаследованных пристрастий, чтобы все, что благодаря им повышает силу, восторг и волю, безымянно и по-новому повернуть к собственным задачам. Нужно стать бедняком в десятом колене. И даже еще и для тех, кто был перед ним, суметь оставаться бедным, иначе возвратишься лишь к моменту до восхождения, до первого сияния. Но сверх всего нужно уметь чувствовать еще и корни и даже саму землю. Нужно уметь каждое мгновенье прикасаться рукой к земле так, словно ты первый на земле человек». Это ли не бытийное чувство процесса, свободного в том числе и от власти красоты как подавляющего тебя и манипулирующего тобою начала. Видеть дворцы и замки взором даоса, у которого есть свой «отрешенный» внутренний путь.

Марта Фогелер, жена художника Генриха Фогелера, вспоминала о чудесных вещах, которые Рильке присылал или привозил ей в подарок из своих странствий. Однажды он привез из Гессена изящный сундучок, на котором Марта с мужем прочли: «Пусть каждому дано нарисовать цветок, но вот благоухать способен только Бог». Удивительное определение и Бога, и поэзии.[90] Благоухание – самое невыразимое в словах, лежащее за пределами конвенций. Но тот, кто зарисовывает цветок, как бы он это ни делал искусно, каким бы прекрасным ни нарисовал цветок, все же не поэт, не истинный художник, ибо не коснулся эпицентра. Цветок должен благоухать. Не благоухающие цветы – литература, не поэзия. Но всё благоухающее так нежно и хрупко, так близко к смерти. И самый драгоценный и редкий цветок в новелле Рильке в «Историях о господе Боге» – цветок смерти. Именно этот цветок в саду воссоединил души немолодых супругов после долгого взаимного отчуждения. «И вот они стояли перед ним уже единодушные и молчаливые, теперь они и подавно не знали, что сказать. Ведь они понимали, что это цветет смерть, и наклонились одновременно, чтобы отведать аромата юного цветка… И с этого утра всё в мире стало для них другим».

«Люблю, потому что ты истинна»

Сегодня едва ли у кого есть сомнение в том, что искусство само по себе не исцеляет. Оно развлекает, может быть утешает, успокаивает, но не целит. Целительна личность человека, являющаяся нам сквозь «магический кристалл». Сами по себе «Дуинские элегии» не целительны, они скользнут по нас литературным крылом, если мы не прочтем их сквозь внутреннюю одиссею «записавшего их». Главное дело и успех Рильке – не поэтическое творчество, а творчество жизни. Формула хотя и избитая, но едва ли по-настоящему раскрытая. Рильке – это очистительная гроза, пронесшаяся над Европой. Кто ее заметил, тот заметил. То была гроза эроса, особого его типа. Гениальность Рильке лучше всего явила себя в том, как гениально он выбирал себе спутниц жизни, другинь и подруг. Ведь и Лу Андреас-Саломе, и княгиня фон Таксис, и Лулу Альбер-Лазард, и Баладина Клоссовская, и Магда Гаттинберг, и Нанни Вундерли-Фолькарт (равно как и другие: скажем, отнюдь не из высшего общества бедная «маргиналка» Марта Хеннебер) были не какими-нибудь «гусынями», а людьми с умом и сердцем, с незаурядной способностью переживать жизнь как чудо. Но из чего исходила эта гениальность чутья поэта? Источником здесь была именно совокупная мощь эроса, которую мы можем при первом приближении ощутить уже хотя бы по переписке поэта: им было написано около десяти тысяч писем (на конец XX века было опубликовано около шести тысячи), часто к людям малознакомым, и нередко письма эти объемом в вереницу страниц. Эта безрассудная (как полагал Рудольф Касс-нер) себя раздача особенно поражала философа вследствие того, что письма поэта он справедливо находил исполненными поэтической глубины и истинной красоты, исключительной искренности, даже страстности. Рильке вел себя не как литератор. Равно и стихи он часто писал спонтанно как безвозвратный дар конкретному человеку, рассеивая их в пространстве, не делая копий. Он не жил, он вслушивался и пел. Потому-то он благоухал. (В то время как, скажем, не менее выдающийся литератор Гофмансталь очевидно не благоухал).

Одна из женщин Рильке, художница Лулу Альбер-Лазард, оставившая еще одну (кроме двух, представленных под этой обложкой) ценную книгу воспоминаний о нем, писала: «Он всегда был открыт для тех, кто его искал. Он мог годами переписываться с какой-нибудь незначительной почтовой служащей, которую ни разу не видел или с сельским священником, с которым всего лишь как-то один час ехал вместе в омнибусе. Точно так же он завел как-то длительную переписку с калекой, прикованным к постели; когда я его позднее навестила, он признался мне, что лишь чувство братства, струившееся из писем Рильке, дало ему силы для жизни и для обретения нового жизненного содержания. В то время Рильке писал мне: “Укрепи Эльзу Эрдман в чувстве, что она всегда может мне писать, она снова и снова устремляется куда-то в даль, но ведь от нее до меня совсем недалеко… Посредством этого она могла бы продвигаться”. Найти его можно было отовсюду. Непосредственные, интенсивные отношения шли от него к отдаленнейшим местам мира».

Эта почти избыточность отклика – следствие мощи поэтического эроса.[91] С этим связана и страсть Рильке дарить цветы и преподносить маленькие презенты. Неотразимость, с какой действовал этот некрасивый, тщедушно-болезненного телосложения человек на женщин, имеет в себе тайну донжуанского свойства. При этом я вспоминаю Ортегу-и-Гассета, называвшего подлинным донжуаном не того, в ком женщины пробуждают страсть, а того, кто пробуждает страсть в женщинах. Всего один пример. Любовная переписка Рильке с Баладиной Клоссовской (талантливой танцовщицей, матерью двоих сыновей, из которых один, Балтуш, стал со временем весьма знаменитым французским живописцем под псевдонимом Балтус) только с 1 февраля по 9 апреля 1921 года составила 36 писем поэта и 38 – Бала-дины. (И это лишь то, что опубликовано). Рильке уединился в замке Берг всего лишь на зиму для важной творческой работы и с согласия возлюбленной. Однако она и двух недель не может прожить без него и бомбардирует его страстными призывами. Вечером 3 января она пишет: «Я чувствую, что вы уже так удалились от меня, вы уже не приходите ко мне по ночам…» Спустя два дня пишет, что ему достаточно лишь позвать ее: «И я тотчас же забуду всё: и свое имя, и свой дом, и свою семью. Любимый, я жажду раствориться в тебе, ты – моя родина, я хочу забыть о своей способности говорить, я