жизни в наитяжелейший для нее период, в момент мировоззренческого и семейного кризиса. И совместная, пусть и недолгая, жизнь с ним имела для нее, как она сама полагала, чудотворно-целительные следствия. Вот почему родилась потом ее исполненная благодарности книга воспоминаний «Дороги с Рильке». Кстати, она сама заметила это необычное обстоятельство: «Странно, что Рильке часто появлялся в важные поворотные моменты жизни тех, с кем искал сближения, вероятно, притягиваемый тем высоким напряжением, которое создает отчаяние. Таков был и тот случай, когда я встретила его…» Между прочим, и в жизни Магды фон Гаттинберг Рильке тоже появился в момент весьма глубокой ее депрессии, и их романическая дружба не только исцелила ее, но дала ей мировоззренческие основания на всю жизнь, свидетельством чему стала ее книга «Рильке и Бенвенута», еще один (из четырех имеющихся) источник, из которого мы черпаем материал о волшебстве эроса поэта.

«Есть ли мы, Лулу?..»

Рильке не мог долго пребывать в плену дома, «семейного уюта» как обреченности на ту полноту взаимного внимания, которая современному человеку не под силу, приводя к имитациям и двоедушию. (Даже если снять с повестки дня набившую оскомину тему об «исконной вражде между жизнью и великим стихотворением»). Метафизическое основание его существа пребывало в уединенности, и это было неизбежностью его орфической сущности, это было его сердцевиной и корнем, поскольку поэт (если он поэт, а не литератор) занят тайной трансценденции, он просто должен быть на ее пике; именно эпицентр «межмирных» переходов, чувствование этого пульса и составляют топос поэта. Так что временные его появления в гуще человеческого события бывали подобны заглядам из иномирья сюда, в этот психологизированный мир, подобны заглядам внутрь другой экзистенции. Лотта Тронье-Фундер (Билитц), автор книжки «Письма к одной попутчице», заметила: «Он любил прорываться сквозь границу своей уединенности посредством восхищения. Чарующее притягивало его как все несказанное и невидимое, что он славил. В этом заключалась тайна его прославленной любезности: в культуре «куртуазности» он видел, как Ортега-и-Гассет, лучшие человеческие инстинкты в их тайном внутриобщественном присутствии. Именно из этого происходил тот его аристократизм, за который его называли снобом.

В совпадении момента этой <нашей> встречи с, быть может, решающей цезурой его жизни, вероятно, и открылось мгновение в более глубинное время; казалось, что из обыденного происшествия вышла сама судьба. В этой очарованности ему, после долгого перерыва, могло вновь явиться волшебное «да!» сцеплениям жизненных обстоятельств; так вот поэтически он открывался грядущему».

И при всей горечи, которое дает женщине уход от нее мужчины, в случае с Рильке сам уход был продолжением пути, за которым подруга не поспевала, и никто не был в этом виноват, ибо и сам Рильке был всего лишь стрелой, которую Некто посылает в цель, ни нам, ни ему не ведомую. Ведь, повторюсь, и все те стихи, что Рильке сочинял, обращаясь к возлюбленной, никогда не были просто любовными стихами, но всегда были метафизической лирикой (чтобы не заниматься поиском более тонких определений), особого рода мистикой, так что неглупая, чуткая женщина не могла не понимать уникального характера эроса поэта.

Вот одно стихотворение из коллекции Альбер-Лазард:

Есть ли мы, Лулу, иль в нас бродяжат

только образы и в вёдро, и в ненастье?

Сквозь сердца, распахнутые настежь,

Бог идет, крылами ноги вяжет.

Это тот, кто сам берет поэтов;

прежде чем они себя познали,

он их узнает и в сущность дали

посвящает всей безмерностью обетов.

Лишь ему дана здесь власть такая –

непроявленному высветить дорогу.

Словно ночь меж днями вдруг вставая,

между наших жизней возникая,

шевелит он в нас созвездья строго.

В нас с тобою будит он поэта.

Возгораемся тихонько в огнь волненья.

Вдруг бросает нас сквозь птиц своих рассвета

в ливень лиц, где лепет пробужденья.

Или:

По облитому внезапно красотою саду

ты несешь, плоды в себе скрывающая дева,

мое сердце истомленное к глубокому колодцу.

Я же в это время с твоим сердцем пребываю,

с животворным сердцем в гуще сада,

бесконечно изобильного цветами.

Как мальчишка, чующий в себе талантов клады,

что еще не тронуты началом их касанья,

так держу я сердца твоего дары и тайны.

Ты же в это время движешься с моим

к глубокому колодцу. Но вокруг обоих нас –

мы сами: этот сад прекрасный.

Неужели что-то здесь – не мы? Мы – эти звезды,

те, что по ночам беседуют и с садом, и с травою,

мы – и эти сумерки, и мрак вокруг звезды высокой.

Мы с тобою – реки в странах иноземных,

мы с тобою – горы в этих странах и долины,

а за ними – снова эта даль, которой нету ближе.

Нет, поодиночке мы – не ангелы с тобой, но вместе

образуем ангела любви, любви, что наша;

я походкой стал его, ты – губ его рассветным цветом.

Тантрик, но германский ли?

Кое-что об эротическом символизме. В частности о постоянном у Рильке образе башен и колоколов. За месяц до встречи с Лу Саломе он писал:

…………………………………………………………

Безмолвны башен древние просторы.

Но верю я: колоколов набаты

в меня ворвутся, почвою закляты.

Вот почему ищу тебя я – ту, чьи взоры

разбудят в меди гулы и пассаты.

Эротически-тайный перезвон колоколов очевиден. Особенно, если вспомнить фольклорный оборот речи: так бежал, аж колокола гудели. В стихотворении «Подруге», посвященной Лулу, образ башни и тяжелых колоколов продолжается:

В его могучей первой юношеской башне

еще висит тяжелый колокольный такелаж.

Стань изобильем, ширью бури невчерашней,

наполни чувствами взволнованный пейзаж,

простор пространств, чья воля – освеженье.

То сердце хочет, тихой жаждой зрея

стать там, где нет меня, стократно сотворцом.

Мучительно растет во мне ближайше чей-то дом,

всё больше становясь, всё слаще, всё мудрее,

и вот уж то не я – сплошное изверженье.

Образ сердечно-фаллического энтузиазма, приводящего к извержению «сердечной» спермы, здесь ничуть не прихоть фантазии. Сравним