* * *

По-моему, это самый длинный день из тех, что я пережил без черепобоек. За последние двадцать четыре часа побывал:

В спальне. В больнице. В закрытой палате. В тюрьме.

В ипостаси Стивена Эдуардса.

«Хватит!» — твердит железная логика выжившего в страшной катастрофе. С самого детства я ни разу не обращался к доктору добровольно, разве только когда очередную аферу проворачивал. А может, у них появились новые лекарства, методы или технологии? Вообще-то я на «ты» с математикой, но уже потерял счёт своим «может».

Печень на пределе, да и сердце тоже: наркотики, электрошок, тщетная — я отдаю себе в этом отчёт — надежда, что я когда-нибудь увижу Кеару, запрет думать о папе и Шелли, ни одной попытки узнать, где похоронена мама…

Торжественная клятва утопающего, обещание хронического наркомана или игрока в рулетку: я пойду к врачу, я вылечусь. Разыщу папу, потом Кеару и скажу: «Всё в порядке, зови меня Джонни всегда, когда пожелаешь».

Ледяной, сжимающий желудок кулак тает, тает, тает… Чуть ли не впервые в жизни ощущаю каждый кубический сантиметр крови, каждую клеточку тела.

Меня зовут Джон Долан Уинсент. Родился третьего апреля 1959 года у Джона Долана Уинсента-старшего и Шелли Мари Уинсент. У меня есть сестра Шелли Энн. Мне двадцать восемь лет. Информация о моих юношеских правонарушениях закрыта, я не окончил среднюю школу и не учился в колледже. У меня редкий врождённый порок: на левой руке дополнительный, хорошо сочленённый шестой палец, по размерам идентичный безымянному. Я неплохо разбираюсь в математике, особенно в пространственных координатах. У меня отличная зрительная память, незаурядные способности к черчению и твёрдая рука.

Домой идти нельзя: там наверняка караулят представители отдела кадров. Они во всём разберутся, вопрос только как скоро. Вернувшись в фойе полицейского участка, звоню последнему, кто может помочь.

* * *

Жду, сидя в очередном пластиковом кресле у очередного торгового автомата, считаю минуты, надеясь, что Джимми не объявится первым.

— Дэниел! — Доктор Карлайл протягивает руку, в усталых глазах смесь радости и смущения. — Впрочем, на самом деле вы не Дэниел?

— И не Стив.

— Так я и подумал. Как же мне вас звать?

— Давайте вернёмся к Дэниелу, ладно?

Карлайл кивает.

— Вообще-то это не в моих правилах, — сообщает он, отъезжая от участка. — Вы забыли сигареты, и я решил их захватить.

— Это не мои сигареты, но всё равно спасибо. — Я закуриваю, а Карлайл надевает солнечные очки, прячась от алого зарева заката. Ну надо же как: снова сижу на пассажирском сиденье машины за воротами очередной тюрьмы, и всё моё имущество в очередной раз умещается в коричневом бумажном конверте.

— Хорошо, что у вас не «ранчеро»! — радуюсь я.

— Почему?

— Долгая история.

— Представляю, — вздыхает Карлайл. — Может, расскажете, пока едем? Кстати, куда мы направляемся?

— Не знаю. Давайте пока в сторону центра к Юнион-стейшн.

— Вообще-то подобные услуги я оказываю только в самых крайних случаях.

— Это и есть крайний случай.

— Я имею в виду, когда речь идёт о жизни и смерти.

— Так и есть.

— Сегодня в психиатрическом отделении вас искали какие-то люди, а чуть раньше я видел их у регистратуры.

— Знаю.

— Это ведь не ваши друзья?

— Нет.

— У вас проблемы?

— Да.

— Вы должны им деньги?

— Нет, дело не в этом.

— Участвуете в программе по защите свидетелей?

— И не в этом тоже.

— Тогда почему не сообщите в полицию?

— Боюсь, у меня несколько иные взаимоотношения с копами, чем у вас. Вряд ли они смогут мне помочь.

— Те люди преступники?

— Угу, именно.

— По крайней мере сейчас я уверен: вы говорите правду.

— Откуда вы знаете?

— Вы отвечаете уклончиво и не так быстро.

— Добились-таки своего! — восклицаю я, и Карлайл смеётся. Всё, решил, куда мне надо! В центр, но лучше выйду, не доезжая до вокзала.

— Вы очень здорово держались.

— Всё приходите опытом. Вот, можете меня здесь высадить.

Останавливаемся у мексиканского кафе. Улица гудит от вечерних пробок, латиноамериканские данс-клубы готовятся к наступлению ночи: хозяева выносят пластиковые столы и включают музыку. Мужчина в бейсболке и клетчатой рубахе с длинными, не по погоде, рукавами катит тележку с мороженым. В голове у меня полная каша.

— Похоже, вам удалось получить документы. Надо же, чудеса случаются! — качает головой Карлайл, показывая на коричневый конверт.

Ещё какие чудеса! Копы забрали из клиники документы на имя Флетчера, зарегистрировали и выдали мне как личные вещи «Эдуардса», потому что повторный запрос о переводе в окружную психиатрическую клинику так и не поступил.

— А ещё вас искала молодая женщина, — сообщает Карлайл. — Молли. Наверное, ваша Молли.

— Как она выглядела?

— Не знаю. Она оставила дежурной по приёмному покою записку, а я вместе с остальными вещами передал ее заместителям шерифа.

Ледяной кулак снова бьёт меня в живот. Смотрю на коричневый конверт и делаю глубокий вдох. В нём живой тарантул, тёплый, только что снятый скальп.

Бесполезно скрывать то, что я сейчас чувствую, к тому же я смертельно устал. Карлайл желает мне добра, и, зная это, я не в силах поднять на него глаза. Он старался помочь, сделал даже больше, чем мог, а сейчас готов отпустить на все четыре стороны. Уравнение не сходится, и теперь мой черёд восстанавливать равенство.

— То, что я наговорил, когда вы хотели меня выпустить… — В горле суше, а на душе сквернее, чем в начале экспертизы. — Нужно было что-то делать, уйти с теми людьми я не мог, а если бы вы выписали, пришлось бы. Семьдесят два часа были просто необходимы…

— И для того, чтобы выиграть время, вы добровольно отправились в тюрьму?

— Угу.

— Послушайте, сейчас самый походящий момент напомнить: от прошлого не убежишь. Хотя, полагаю, для вас это не аргумент.

— При желании я мог бы привести сотню контраргументов.

— Правда? — усмехается Карлайл. — Так вас здесь оставить?

— До сих пор думаете, что я блефую?

— Неужели после того, что случилось за последние сорок восемь часов, вы хотите в мексиканское кафе?

— Сами понимаете: домой мне идти нельзя.

— Не хотите, чтобы я знал, где вы живёте?