имели строгой законодательной регламентации, а уж в делах о наитягчайших преступлениях «следствие располагало ужасающей свободой в причинении боли любой степени», в первую очередь это касалось дел о преступлениях против государя — там «практически не было ограничений на применение пытки»[327].

Иностранцы дружно отмечают силу и жестокость власти мужа и отца в русской семье. С. М. Соловьёв деликатно формулирует: «…отношения мужа к жене и родителей к детям не отличались особенною мягкостью», объясняя это следующим образом: «Замечено, что особенно дают чувствовать свою силу низшим, слабым те, которые сами находились под гнётом чужой силы… Естественное влечение упражнять свою силу над слабым господствует, если не сдерживается нравственными сдержками и если виден ежедневный пример несдержанности»[328]. Жизнь женщины в семье не была даже ограждена законом, если за убийство мужа Уложение установило закапывать преступницу живой в землю, то «о наказании мужа за убийство жены Уложение промолчало»[329]. В конкретных случаях присуждали разные кары: «…в 1664 г. Иван Долгов убил жену за неверность; его наказали кнутом и отпустили на поруки… В 1674 г. Тотемского уезда крестьянин Баженов повинился: убил свою жену за то, что утаила она у него два аршина сукна сермяжного, а больше вины её не было, жил он с нею в совете; с пытки говорил то же. Воевода послал за указом в Москву. Здесь велели выписать случаи: стрельца Еремеева за убийство жены казнили смертию, убил её в пьяном виде; другой стрелец, тоже пьяный, зарезал жену за невежливые слова; здесь уже была причина гнева, и потому убийце отсекли левую руку да правую ногу; то же самое велено сделать и с Баженовым и потом освободить без поруки, „потому что убил жену не за великое дело“»[330].

Шотландец Патрик Гордон, много лет служивший в русской армии, пишет, что «московиты… угрюмы, алчны, скаредны, вероломны, лживы, высокомерны и деспотичны — когда имеют власть, под властью же — смиренны и даже раболепны, неряшливы и подлы, однако при этом кичливы и мнят себя выше всех прочих народов». По мнению Рейтенфельса, суровые порядки Московского царства всецело соответствуют духу самого народа: «…московские племена, будучи… за отсутствием у них мира и за непроцветанием у них наук совершенно неразвитыми, а скорее одичалыми, благодаря постоянным войнам, погрязли… сыздавна в ужаснейших преступлениях, не только кражах и убийствах, но безбоязненно совершали даже многое такое, чего нельзя и назвать честному человеку… и вполне, кажется, заслужили страдать от суровых властителей».

Совершенно иначе смотрит на дело Крижанич: «Из-за людодёрских законов все европейские народы в один голос называют это [Московское] преславное царство тиранским. И, кроме того, говорят, что тиранство здесь — не обычное, а наибольшее… Из-за этого русский народ снискал себе дурную славу у иных народов, кои пишут, что у русских, де, скотский и ослиный нрав, и что они не сделают ничего хорошего, если их не принудить палками и батогами, как ослов… Но ведь это сущая ложь. Ибо русские суть одного языка и одного племени и нрава с остальными славянами — с поляками, с поднепрянами, с хорватами и иными, кои не нуждаются в таком ослином обращении, но обходятся иными, более мягкими средствами. А то, что в нынешнее время многие русские люди ничего не делают из уважения, а всё [лишь] под страхом наказания, то причина этому — крутое правление, из-за которого им и сама жизнь опротивела, а честь и подавно. И несомненно, что если бы у самого немецкого или у какого-либо иного народа было такое крутое правление, то и у них нравы были бы такими же, как у нас, и ещё худшими. И я недаром говорю худшими, ибо они превосходят нас умом и хитростью, а тот, чей ум острее, может придумать больше преступлений и обманов».

В отношении Крижанича следует также отметить, что он единственный в русской литературе московского периода (представителем которой он всё же считается, несмотря на хорватское происхождение и католическое вероисповедание) ставит вопрос о том, как смягчить «крутое правление» и «людодёрские законы». В качестве лекарства от этой болезни он прописывал «дать каждому сословию подобающие, умеренные и по справедливости положенные привилегии… или права»: «…если [людям] в королевстве даны соразмерные привилегии, то на [королевских] слуг надевается узда, чтобы они не могли потакать всяким своим порочным прихотям и доводить людей до отчаяния. Это — единственное средство, которым подданные могут защититься от злодеяний [королевских] слуг; это единственный способ, который может обеспечить в королевстве правосудие. Если нет привилегий, то никакие запреты, никакие наказания со стороны короля не могут заставить [его] слуг отказаться от их злодеяний, а думников — от жестоких, безбожных людодёрских советов».

В связи с этим кажется странным, что такой тонкий исследователь, как В. Е. Вальденберг, не видит принципиальной разницы между мировоззрением Крижанича и других русских политических писателей и даже сближает его с Пересветовым[331]. Вот, например, принципиальная установка славянского мыслителя, неоднократно повторяемая в «Политике»: «Честь, слава, долг и обязанность короля — сделать свой народ счастливым. Ведь не королевства для королей, а короли для королевств созданы». Это совершенно западноевропейская по происхождению сентенция, не имевшая в ту эпоху русского аналога. И хотя Крижанич постоянно восхваляет «самовладство» (самодержавие) как идеальный государственный строй, реализация его предложений по переустройству московских порядков привела бы к демонтажу реального московского самодержавия. Вряд ли умный хорват этого не понимал.

Самодержавие и «абсолютизм»

Вторая половина XVII столетия считается эпохой расцвета европейского абсолютизма — якобы монархи прекращают совещаться с сословными представительствами и правят совершенно самовластно, опираясь на полностью подотчётную им бюрократию. Отечественная историческая наука традиционно полагает, что и Россия в это же время проходила «европейский путь развития своей государственности — от монархии с активно действующими сословно-представительными собраниями (Земские соборы) к торжеству абсолютистских, бюрократических методов управления»[332]. Выше уже говорилось о том, насколько Земские соборы по самой своей сущности отличались от европейских сословно-представительных учреждений. При всём очевидном увеличении объёма монархической власти в Европе она и в эпоху «абсолютизма» (да, именно в кавычках, ибо адекватность этого термина многими современными западными историками поставлена под вопрос[333]) была явлением принципиально иным, чем русское самодержавие.

Сравним Россию с признанным флагманом европейского «абсолютизма» той эпохи — Францией Людовика XIV. Бюрократический аппарат последнего в 1664 г. количественно превосходил романовских приказных в 1698 г. почти в 15 раз — более 45 тыс. против менее 3 тыс. Но характер службы французских и российских чиновников был совершенно различен: «Сорок пять тысяч владельцев должностей… — больших, средних