февраль 1699 г. было казнено, по разным подсчётам, от около 1200 до около 2000 стрельцов[345] (это не считая 130, казнённых ещё до возвращения Петра), бито кнутом и сослано на каторгу или в ссылку ещё более 600 человек. В казнях лично принимали участие сам Пётр (от его руки погибло пятеро или даже шестеро), царский фаворит А. Д. Меншиков (этот хвастал, что отрубил 20 голов) и, по монаршему приказу, бояре, подписавшие приговор (А. С. Шеин, Б. А. Голицын, ФА. Головин, М. Г. Ромодановский и др.). Мелкие стрелецкие процессы, сопровождаемые казнями и смертями под пыткой, продолжались до 1708 г. и даже позднее. Иногда страдали и стрелецкие жёны — давать стрельчихам приют было запрещено специальным указом под страхом кнута и каторги. Вообще же, особенность стрелецкого розыска состояла в том, что обвиняемым «никогда не выносилось оправдательных приговоров»[346]. До середины XVIII в. слово «стрелец» официально употреблялось как синоним понятия «изменник»[347]. Жестокая ликвидация некогда привилегированной царской гвардии — ещё один символ кричащего разрыва между московским и петербургским периодами, с огромной художественной силой запечатлённый в картине В. И. Сурикова «Утро стрелецкой казни».

В последующие годы петровского правления в России исчезли приказы и Боярская дума, патриаршество и холопство, явились коллегии и Сенат, губернии и магистраты, ассамблеи и Академия наук, новая столица с немецким именем, сама страна была наречена империей, а её монарх — императором. Так что же, Россия стала Европой? В утвердительном ответе на этот вопрос и по сей день сходятся непримиримые крайности — горюющие об утрате исконных русских традиций «славянофилы» и оптимистически верующие в прирождённый русский европеизм «западники». Но специальные исторические исследования показывают совсем иное — московская «матрица» в петровскую эпоху не только не исчезает, она даже не подвергается сколько-нибудь значительной эрозии, напротив, скорее укрепляется, а большинство изменений носит декоративный характер.

Что действительно нового, европейского укоренилось при Петре в политической сфере? Во-первых, дискурс. Впервые за всю предшествующую русскую историю правительство чётко и ясно заговорило об общем благе и народной пользе как о главной цели своей деятельности (впрочем, несколько расплывчатая декларация о необходимости охранения монархом «общего добра» появилась в одном из указов Фёдора Алексеевича 1682 г.[348]). «Довольно известно во всех землях, которые Всевышний нашему управлению подчинил, — объявлял царь в манифесте 1702 г. о вызове в Россию иностранцев, — что со вступления нашего на сей престол все старания и намерения наши клонились к тому, как бы сим государством управлять таким образом, чтобы все наши подданные, попечением нашим о всеобщем благе, более и более приходили в лучшее и благополучнейшее состояние». Тот же принцип официально провозглашался Петром при преподнесении ему императорского титула в 1721 г.: «Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, которой Бог нам перед очьми кладёт как внутрь, так и вне, от чего облегчен будет народ». «С тех пор из политического языка России более уже не выходили термины „общее благо или добро“, „общая или всенародная польза“ и другие варианты этого понятия»[349].

Другое дело, какой смысл вкладывал в понятие «общее благо» монарх-реформатор. Один из крупнейших специалистов по петровской эпохе Н. И. Павленко считает, что «[д]ать чёткий ответ на поставленный вопрос не представляется возможным прежде всего потому, что этой чёткости, судя по законодательству XVIII в., не было ни у Петра, ни у его преемников. Смысл „общего блага“ был достаточно широким, и порою бывает трудно отделить „благо подданных“ от „блага отечествия“, а последнее — от государственной пользы или государственного интереса… Фактически к проявлениям заботы об „общем благе“ можно отнести любую акцию монарха, ибо считалось, что вся его деятельность была подчинена этой цели»[350].

Таким образом, что такое «общее благо», определял исключительно монарх. Если же подданные с ним не согласны, то приходилось «приневолить россиян к таким действиям, которые необходимы для их собственной пользы. В своих указах Пётр беспрестанно повторял этот взгляд… И хотя россияне и без того не имели привычки отказывать верховной власти в повиновении, но все правительственные публицисты в один голос твердили им о вреде неповиновения»[351]. Действительно, красноречивых примеров петровского дискурса благого приневоливания немало — с одним и тем же лейтмотивом: «…хотя что добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают».

Почему же русских нужно принуждать к «доброму и надобному»? Объяснения давались различные. Например, потому что это «доброе и надобное» слишком уж в новинку: «Когда в том старом и заобыклом государстве [т. е. в Голландии] принуждение чинится, которое и без того как обычаем долгим в коммерции цветет, так и едино сие пропитание имеет, то кольми паче у нас надобно принуждение в том, яко у новых людей во всем». Или потому, что русские ещё не вышли из детского возраста: «Наш народ, яко дети, не учения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва досадно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что явно из всех нынешних дел: — не всё ль неволею сделано? и уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошёл». Или потому, что они слишком упрямы: «Для народа, столь твёрдого и непреклонного, как российский, одни крутые перемены действительны». Датскому посланнику Юсту Юлю «работник на троне» и вовсе пожаловался, что ему «приходится обращать скотов в людей».

Так или иначе, но участие самого «народа российского» в обсуждении своего же собственного блага Петру казалось совершенно излишним. Получалось в итоге, что содержание общего блага — это «способность подданных в зависимости от сословной принадлежности служить „государственному интересу“»[352]. То есть даже на уровне риторики сквозь европейский флёр просвечивает прежняя московская «служилая» идеология.

Ещё одна дискурсивная новинка — понятие обязанностей монарха по отношению к подданным. «Царей должность есть… содержать подданных своих в беспечалии и промышлять им всякое лучшее наставление к благочестию, так и честному жительству, да будут же подданнии в беспечалии; должен царь пещися да будет истинное в государстве правосудие на охранение обидимых от обидящих подданых себе; також и да будет крепкое и искусное воинство на защищение всего отечества от неприятелей.

А чтобы было и всякое лучшее наставление, должен царь смотреть, чтоб были искуснии учители как духовний, так и гражданстии довольное число. О таковых своих должностях много имеют государи учения… От сих и прочих писаний явно есть царского сана долженство, еже есть сохраняти, защищати, во всяком беспечалии содержати, наставляти и исправляти подданных своих», — говорит Феофан Прокопович в «Правде воли монаршей». «…Первые и главные обязанности монарха, призванного богом к управлению целыми государствами и