— Вы американка? Мне нравится ваш акцент.

Я ждала ее звонка целый день. Ничего. Я беспрестанно хваталась за свой мобильный телефон, чтобы удостовериться, что батарея заряжена и что он включен, как и полагается. По-прежнему ничего. Быть может, Гаспару Дюфэру было неинтересно разговаривать с какой-то журналисткой о Саре. Быть может, я была недостаточно убедительна. Быть может, мне не стоило говорить о том, что я журналистка. Быть может, мне следовало представиться, скажем, другом семьи. Но я не могла сказать так. Это было бы неправдой. Я не могла солгать. И не хотела.

Ашере-ле-Марше. Я нашла это название на карте. Маленькая деревушка на полпути между Орлеаном и Питивьером, братом-близнецом концентрационного лагеря в Бюн-ла-Роланде, и совсем рядом с ним, оказывается. Но это был не старый адрес Жюля и Женевьевы. Итак, десять лет своей жизни Сара провела совсем не там.

Меня охватило нетерпение. Может быть, мне следует самой перезвонить Натали Дюфэр? Пока я раздумывала над такой возможностью, зазвонил мой мобильный телефон. Я схватила его и выдохнула в трубку:

— Алло?

Но это оказался мой муж, который звонил из Брюсселя. Я испытала прилив острого разочарования.

Внезапно я поняла, что не хочу разговаривать с Бертраном. Да и что я могла ему сказать?

Ночью мне не удалось заснуть или хотя бы отдохнуть. На рассвете в палату ко мне вошла представительная медсестра, держа в руках сложенный голубой бумажный халат. Он понадобится мне для операции, улыбнулась она. В комплекте к нему прилагалась бумажная шапочка и бумажные же тапочки. Медсестра сообщила, что вернется через полчаса, после чего отвезет меня на каталке прямо в операционную. Все с той же сердечной улыбкой она напомнила, что ввиду предстоящего наркоза мне нельзя ничего пить и есть. И ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Мне стало интересно, скольких еще женщин она намеревается разбудить в это утро с той же улыбкой и скольким еще женщинам предстоит пройти выскабливание. Как и мне.

Я послушно надела халат. От бумажной ткани у меня зачесалась кожа. Заняться мне было совершенно нечем и оставалось только ждать. Я включила телевизор и нашла канал круглосуточной службы новостей. Я смотрела на экран, но ничего не видела. Мой мозг, казалось, оцепенел и умер. В голове у меня царила полнейшая пустота. Через час или около того все будет кончено. Готова ли я к этому? Справлюсь ли с тем, что собираюсь сделать? Ответа на эти вопросы у меня не было. Я могла только лежать в своем бумажном халате и бумажной шапочке, и ждать. Ждать, пока меня отвезут на каталке в операционную. Ждать, пока меня усыпят. Ждать, пока врач сделает свое дело. Мне не хотелось думать о тех движениях, которые он будет производить внутри меня, между раздвинутых ног. Я постаралась как можно быстрее прогнать эту мысль, сосредоточившись на том, о чем вещала стройная и гибкая блондинка, совершавшая загадочные пассы наманикюренными пальчиками над картой Франции, усеянной улыбающимися круглыми солнечными рожицами. Я вспомнила последний сеанс у психотерапевта, который состоялся на прошлой неделе. Руку Бертрана у себя на колене. «Нет, мы не хотим этого ребенка. Мы оба согласны с этим». Я хранила молчание. Терапевт взглянул на меня. Кивнула ли я ему? Не помню. Я помню, что чувствовала какое-то странное спокойствие, словно находилась под гипнозом. И слова Бертрана, уже в машине: «Это было правильное решение, любовь моя. Вот увидишь. Все пройдет». И то, как он поцеловал меня потом, горячо и страстно.

Блондинка исчезла. Ее сменил диктор, и прозвучали знакомые аккорды, предваряющие выпуск новостей. «Сегодня, шестнадцатого июля две тысячи второго года, отмечается шестидесятая годовщина облавы „Велодром д'Ивер“, в ходе которой французская полиция арестовала тысячи евреев. Это черное пятно на прошлом Франции».

Я быстро прибавила звук. Камера дала панораму улицы Нелатон, и я вспомнила о Саре, думая о том, где она может быть сейчас. Она-то наверняка помнит, какой сегодня день. И не нуждается в напоминаниях. Ни она, ни тысячи других семей, которые потеряли своих родных и близких, никогда не забудут день шестнадцатого июля, и сегодня утром глаза их наполнятся горькими слезами. Я хотела сказать ей и всем этим людям — но как, подумала я, остро ощущая свою беспомощность и бесполезность, — я хотела крикнуть ей и им всем, что я знаю и помню о них, и никогда не смогу забыть.

Перед мемориальной табличкой на «Вель д'Ив» выстроились те, кому посчастливилось выжить, с некоторыми из них я уже встречалась и брала у них интервью. Тут я сообразила, что еще не видела выпуск «Зарисовок Сены» на этой неделе со своей статьей. Я решила оставить сообщение на мобильном телефоне Бамбера с просьбой прислать один экземпляр в клинику. Я включила телефон, не сводя глаз с экрана телевизора. Появилось мрачное и торжественное лицо Франка Леви. Он говорил о годовщине этих страшных событий. Он подчеркнул, что она будет иметь большее значение, чем в прошедшие годы. Телефон коротко пискнул, сообщая о том, что я получила голосовую почту. Одно из сообщений прислал Бертран, поздно ночью, сказав, что любит меня.

Следующее сообщение пришло от Натали Дюфэр. Она извинялась за то, что связывается со мной так поздно, но позвонить раньше она не смогла. У нее появились хорошие новости: ее дед согласился встретиться со мной, и он пообещал рассказать мне все, что знает о Саре Дюфэр. Кажется, он очень разволновался, чем несказанно возбудил любопытство Натали. Ее возбужденный голос заглушил торжественный и мрачный речитатив Франка Леви: «Если хотите, завтра, во вторник, я могу отвезти вас в Ашере, никаких проблем. Мне самой хочется услышать, что расскажет вам дедушка. Пожалуйста, позвоните мне, чтобы мы могли договориться о встрече».

Сердце бешено заколотилось в груди, причиняя мне почти физическую боль. На экране вновь появился диктор, он перешел к другим сообщениям. Было еще рано звонить Натали Дюфэр. Мне придется подождать пару часов. Я в нетерпении пританцовывала на месте в своих бумажных шлепанцах. «…расскажет мне все, что знает о Саре Дюфэр». Интересно, что сможет сообщить Гаспар Дюфэр? Что я узнаю от него?

Стук в дверь заставил меня вздрогнуть от неожиданности. Ослепительная улыбка медсестры заставила вернуться к действительности.

— Нам пора, мадам, — коротко бросила она, обнажая десны и зубы в жизнерадостном волчьем оскале.

Я услышала, как за дверью, в коридоре, скрипнули колесики каталки.

И внезапно мне стало ясно, как я должна поступить. Оказывается, все очень легко и просто.

Я встала с кровати и повернулась к ней.

— Извините, — негромко сказала я. — Я передумала.

Я стянула с головы бумажную шапочку. Она смотрела на меня, как будто лишилась дара речи.

— Но, мадам… — начала было она.

Я резко рванула бумажный халат, отчего он разорвался на груди. Медсестра отвела глаза в сторону, смущенная моей неожиданной наготой.

— Врачи ждут вас, — только и смогла сказать она.

— Меня это не касается, — решительно заявила я. — Я не буду делать аборт. Я хочу оставить этого ребенка.