крылом и защитой иных, ибо когда их не стало – заступаться оказалось некому.

– Пантеон проклянёт тебя, – рычу в ответ и стягиваю расходящееся веко.

– Да, – соглашается Бог Войны. – За то, что не убил тебя сразу. Думаешь, сыщешь защиты у них? Думаешь, твои беды нужны их головам? Думаешь, сама ты нужна, не имея за собой никаких благ и достоинств? Милое лицо приедается очень быстро, когда не создаёшь свою исключительность. Ты выгодна только Монастырём, Хозяйка Монастыря. Если будешь сильно кусаться – изыму его и мнения не спрошу; тогда ты станешь совершенно не нужна, ибо не догадалась выстроить – хоть и лицемерием напитанные – дружественные отношения с небесным пантеоном. Получай заслуженное, Богиня без друзей. За тебя никто не вступится. Ты отогнала от своего перегнившего сердца души и – соответственно – тела единственно питающих к тебе симпатию любовников. Как же всё закономерно, Луна.

Бог Войны обходит стол и, в очередной раз приближаясь ко мне, прихватывает за шею; вертит, оглядывает. Не могу сопротивляться – не вижу одним глазом, а потому растерянно хлебаю воздух и ощущаю привкус сбежавшей на губы крови.

– Скажи спасибо, что оставил его. Посмотрим, будет ли интересна некогда красивая богиня в пантеоне при нынешних обстоятельствах. Не волнуйся, мне ты нравиться не перестала: не обязательно смотреть в лицо; тебя же следует проучить и взять кобылой.

Собираю силы и плюю вместе с набежавшей ко рту кровью:

– Катись к чёрту.

– Взаимно. Хотя туда ты и направляешься, судя по языку, который не можешь держать за зубами даже в такой момент. Ещё раз огрызнёшься – отрежу его.

– Сразу после того, как я отрежу твою принадлежность к мужскому полу.

– Очаровательная Богиня, – смеётся Бог Войны. – Потому за тобой увязалась Смерть: она чует трупный запах и видит скорую кончину. – Лучше бы ты раздвинула ноги, – плюётся под ноги сам и, обтирая стилет о шторы, бросает его на стол. – Мы в расчёте, на этот месяц – целый месяц – ты свободна.

– Не трогай… – хочу сказать про послушниц, но мальчишка опережает.

– Сегодня монастырские кошки мне неинтересны, за них вступилась мать. Кого-то ты спасла, но будь мудра, иначе в следующий раз останешься без второго глаза, а на третий – если не справишься с данным поручением, сама вручишь послушницу на казнь. До встречи, лжебогиня.

Мальчишка покидает кабинет; слышу заведённый автомобиль. Поднимаюсь и наблюдаю – одним глазом – отдаляющееся облако пыли.

– Хозяйка? – зовёт голос из коридора.

– Разве был указ выходить из спален? – бросаю я и не позволяю послушнице зайти в кабинет.

Та рвётся с извинениями и убегает прочь. Подхожу к балдахину и, распахнув его, оказываюсь подле зеркала в спальне. Отёкшее веко не позволяет открыть глаз, поставленная стилетом полоса тянется от щеки до брови. Всё в крови – лицо (и на шее прорисована мужская пятерня), руки (которыми я пыталась отбиваться, а после – удержать алые брызги), платье (напрасно выбрала синий шёлк). Острая боль расплывается по телу, а голову наливает тяжесть.

– Хозяйка? – балдахин отходит в сторону; хочу вскричать и погнать неугодную, но вместо одной девочки за дверьми спальни толпятся десятки. Заглядывающие в рот птички щебечут свои беспокойства, просят пустить их и искренне переживают. Едва удерживаю слёзы. Старшая по обязанностям девочка ступает совсем близ и замирает с полотенцем у лица.

Этого не было у Яна.

Их поддержки, их понимания, их доверия.

Они ощущали себя защищёнными от невзгод внешних, но царившая внутри Монастыря атмосфера незащищённости от управляющего скоблила их сердца ещё больше.

– Разрешите? – спрашивает девочка.

Позволяю взмахом головы. И смотрю в зеркало. Заплывший глаз плачет кровью, по веку тянется разрез. Полотенце впитывает краску, и девочка смывает металлический запах. Не этого желал мне Гелиос…И даже сейчас я думаю о нём.

Послушницы молятся за мать, которой могли лишиться, и за богиню, которая вступилась за них. Послушницы благодарят и плачут. Монастырь оплетается воем.

Пришедший вскоре лекарь говорит, что зрение на травмированный глаз не вернётся. В наших силах – не дать ему загноиться (ну просто чудо) и не позволить пустить заразу по телу (нет, право, великолепно). Сетчатка белеет, голубая радужка прячется за матовой поверхностью. Разрез затягивается, оставляя выбеленный шрам.

Я прозрела, как того возжелал глупый Бог.

Бог

Я прихожу к нему с мирным разговором, а получаю вызволенную и танцующую перед лицом саблю. Он кричит охраняющим его камням, чтобы те не приближались (очень самоуверенно и опрометчиво) и хвалится грядущей победой над великим страстником всего пантеона. Я прошу мальчишку уняться, но он наступает и пытается наколоть сердце. Призываю усмирить гордыню и отступить с миром, обещаю жизнь и порядок, заверяю в сохранности и спокойствии, но дивное огниво в груди не позволяет унять щебечущую злость.

Я отворачиваюсь от одного удара за другим, а юнец, с разгоревшимися щеками, пыхтит и восторгается:

– Убью тебя и сама Смерть мне подчинится!

Его энтузиазм неокрепшего ума заставляет думать, будто имена Богам даруются за человеческие почести. Однажды он делился мыслями, что нынешняя Хозяйка Монастыря заслужила имя Богини Солнца и Удовольствий за женскую услугу, а, значит, мужчина (право! мужчина ли?) может добиться аналогичного всецело мужским поступком. Бойким и львиным.

Женщины добиваются благ красотой, мужчины – войной.

Я предупреждаю, чтобы мальчишка не пылил на Богов, иначе эти же проклятия будут услышаны этими же Богами – и плата придёт.

– Я – Бог Войны и на любого ослушавшегося пойду войной, дабы оправдать своё имя и свой род!

Не думаешь ли ты, мальчишка, что Бог Воды уродует дамбы, топя неугодных, а Богиня Плодородия швыряется колосьями? По этим суждениям Боги Похоти и Страсти устраивают оргии не из-за собственной испорченности, а для поредения и рдения человечества и себе подобных, тогда как Бог Старости намеренно насылает людям годы, хотя эта – как и любая другая услуга – не в его силах.

Я говорю:

– Боги ныне – не карающая рука.

– Довольно!

Лишь положение в обществе: над его представителями. И профессия с отведёнными под то делами.

– А ты заигрался! – восклицаю следом.

На правду он отвечает, что с радостью обезглавит смертную девку, которая прохудила пантеон и убила двоих достойных, истинно заигравшись, вообразив себя ровней им – божественным по существу. Он выступит запропавшей где-то местью, дабы никто более не смел нарушать череду благих дел высших сил.

– Тебе приятна Богиня Судьбы, – я впервой называю её так на людях (до того – лишь в шёпоте), – но дальше горделивого носа ты не видишь, и потому не