И вдруг распространилась ужасная весть: кушаний нажарили, наварили, напекли массу, а вина нет нисколечко. Еще три дня назад начальник отдела снабжения Гофунг сам отправился в УВПС за спиртом, которого обещали выдать что-то очень много. И вот, Гофунг пропал. А между тем кто-то, прибывший накануне из Большой Дмитровки пешком, рассказывал, что видел, как везли в санях целую цистерну. Куда же делся Гофунг?

Пришлось начать торжество без «горючего».

Зеге открыл торжественную часть. Он говорил, как всегда, красиво и горячо, помянул о Сталине, без того нельзя было тогда обойтись, назвал имена наших стахановцев, говорил о грядущих победах на фронтах, о втором фронте и еще о многом.

После него комиссар Сухинин, недавно получивший три кубика, говорил, пересыпая свою бесцветную речь великими, всем набившими оскомину, цитатами.

Потом встал один из лучших бригадиров — пожилой стройбатовец Евменов. Он сказал о своей оставшейся на Смоленщине семье, о которой он ничего не знает, обещал трудиться не покладая рук и бороться до победного конца, не щадя своей жизни. Многие, слушая его речь, прослезились.

Потом выступил техник Сысоев, маленький, близорукий, подслеповатый юноша. Блестя стеклами очков, он вертелся туда и сюда, то завывал, то звенел тоненьким голоском очень трогательно и с чувством и кончил свою речь словами, что готов умереть за Родину — за Сталина.

Сейчас, вспоминая о тех выступлениях, я отвечаю самому себе на вопрос — какими силами мы выдержали и победили в ту войну? Волею судеб все эти выступавшие оказались в тылу. Сейчас они мне представляются как бы обобщенными типами. О тусклом комиссаре Сухинине поминать не стоит. Комиссары заполнили труды историков и военные романы, а на самом деле в начале войны большая их часть драпала первыми и во время всей войны комиссары (замполиты) никогда не играли такой роли, как в книгах.

Вот Зеге на фронте и с военным образованием мог быть таким, как наши лучшие полководцы, хотя многие из них перед войной или даже в начале войны томились в концлагерях.

Таких, как Сысоев, только не близоруких, но столь же беззаветно преданных, отчаянно храбрых, было на войне множество и среди сыновей рабочих и колхозников, и среди сыновей врагов народа и сыновей дворян. Они без колебания шли «За Родину — за Сталина», шли в атаку, зачастую гибли зря и становились героями, живыми или мертвыми.

И наконец, Евменов, потомственный крестьянин, бригадир колхоза. В начале войны он, как стройбатовец, прошел пешком от Смоленщины до Тамбова, потом его привезли в Вязьму, откуда опять пешком добрался он до Горького, далее возили его в Боголюбове, под Дмитров, под Задонск, привезли под Саратов. Он кормил вшей, голодал, ходил в лаптях и лохмотьях, но терпел и всюду работал не покладая рук, а при случае мог урвать лишний кусок для себя и для своей бригады. На такой вот, на «серой скотинке», нечеловечески многотерпеливой, выносливой и осмотрительно храброй вся наша страна держалась и на фронте, и в тылу. Только не хочется Родину называть СССР, а назову, как в детстве привык: Россия-матушка, кровью умытая…

Когда Сысоев кончил свою речь, некоторое время все молчали. Вдруг снаружи послышался шум. Думая, что это привезли спирт, Зеге выскочил из-за стола.

Нет, приехал с дальнего участка на нескольких санях Эйранов со своим техперсоналом и бригадирами. Они вошли в зал. Впереди шел Пылаев с гитарой, за ним техник Карцев, за ним сын Эйранова Виктор, дальше теснились остальные.

Первые трое запели. Песенка была дурацки веселая про «аистенка с бородавкой на левой ноздре» и со звучным дурацким припевом. Трио спело на бис, потом спело песенку про четырех капуцинов, содержания несколько фривольного. Я и раньше слышал их чудесное пение, но для многих оно явилось неожиданностью. Успех певцы имели потрясающий, и все оживились, повеселели, хотя и без спирта.

Наконец девчата стали носить кушанья. Всего было 7 блюд, в том числе пельмени, числом в несколько тысяч, котлеты и даже мороженое. Произносились тосты и чокались… чаем.

Потом начались танцы под гармошку, в которых я не участвовал. Мне было очень грустно, я чувствовал себя одиноким среди общего веселья и вскоре ушел спать. Танцы продолжались до утра.

На следующий день после обеда я отправился в Большую Дмитровку, куда меня приглашал на встречу Нового года капитан Финогенов. С собой я нес порядочный кусок мяса и настоящий кофе.

По дороге мне встретились сани действительно с цистерной спирта. Не только Гофунг и возчик, но даже лошадь были вдребезги пьяны. Оказывается, они заблудились еще в позапрошлую ночь и приперли в какую-то деревню на краю света.

Гофунг мне впоследствии рассказывал, что Зеге его крыл столь яростно, что бедный еврей решил — застрелит его разгневанный начальник.

Уже в темноту я добрался до Большой Дмитровки. Постучался в дверь хаты, где жил милейший Афанасий Николаевич.

У него уже были гости — незадачливый сын саратовского протоиерея Михаил Николаевич Ивановский и Костя Красильников.

Хозяйка забрала мое мясо и стала его жарить; она поставила на стол картошку, соленые огурцы, еще что-то. В УВПСе всем выдали по 150 граммов спирту, каковой и был разделен по-братски.

Так вчетвером мы встретили Новый год. До утра за спиртом и за самоваром засиделись, вспоминая прошлое, мечтая о будущем, и были полны самых радужных надежд.

И Костя, и я всегда были молчаливы, а Афанасий Николаевич, наоборот, любил поговорить. Он рассказывал о жене, выдержавшей ленинградскую блокаду, как она чуть ли не за кило хлеба продала всю мебель красного дерева, приобретенную когда-то за целый год халтуры по совместительству. Потом жену в полумертвом состоянии вывезли из Ленинграда, а все имущество пропало.

— Нет, мебель красного дерева мне не жалко, — говорил Афанасий Николаевич, — а жалко спиннинга из настоящего цейлонского бамбука, вываренного в пальмовом масле. Все я приобрету, но такого спиннинга мне не достать.

И пошли бесконечные рассказы про рыбную ловлю, про охоту… Мы легли спать уже утром.

2-го января к вечеру я вернулся в Озерки. И тут меня ошарашила новость.

Но об этом я расскажу в следующей главе.

После Нового года я благополучно вернулся к себе в Озерки. И тут узнал о приказе: работы свертываются, как можно скорее пешим порядком, а также на машинах и лошадях отправиться за 400 километров и приступить к строительству рубежей между Камышином и Сталинградом.

Зеге созвал расширенное совещание, прочел этот приказ, в котором ясно и просто было изложено: такого-то числа сняться с места, двигаться туда-то, через такие-то пункты, по дороге получить в Саратове по нарядам столько-то бензина, продуктов, фуража.

А реальным было то, что 400 человек сидели в занесенном буранами селе, что до Саратова было 70 километров, что снегу намело по самые крыши домов и по самые кузова автомашин, давно томившихся в бездействии, что все 20 лошадей из-за чесотки приходилось подвязывать, что вся молодежь ушла в армию и осталось полсотни штабных работников, плюс начальство, плюс полсотни девчат, частично беременных, частично больных чесоткой, да плюс две сотни пожилых стройбатовцев, в лаптях, в лохмотьях, все старички, лишь за последний месяц начавшие питаться чуть получше, старички — с ревматизмом, с язвами желудка, с геморроем, с килами, старички, у которых никакие бани не могли вывести полчища вшей.