Возвратившись к себе в контору, Мойше Машбер вызвал зятя Нохума Ленчера в «совещательную комнату». Как доверенному лицу он поведал Нохуму историю с помещиками. Потолковав с ним об этом деле, Мойше спросил:

— Что у нас в кассе?

— Касса пуста, — ответил Нохум, — да вы это и сами знаете.

Нохум был прав: Мойше Машберу незачем было спрашивать — он хорошо знал состояние собственных дел. Нынешняя ярмарка была бедствием для всех и в особенности для таких, как он, владельцев ссудных касс и банкирских контор, которые не получили в последнее время ни гроша. Никто из должников даже на порог не появился в этом году, а ведь обычно в это время они приходили расплачиваться по старым долгам и договариваться насчет новых сделок. Теперь если кто и приходил, то сразу же по выражению его лица, по грустному и виноватому взгляду можно было понять, что пришел он просить о продлении срока уплаты по векселям и, если удастся, вдобавок к старому займу получить новый.

Мойше это прекрасно знал. Тем не менее он не мог не дать деньги для панов. Этого требовало его положение в среде купцов. Отказ ясно показал бы, что дела у него не блестящи. А этого допустить было нельзя — особенно теперь, когда по ярмарке неизвестно откуда пошли слухи о том, как Рудницкий выманил векселя у Нохума. Купцы много говорили об этом, и то, что Мойше утаил это происшествие, истолковывали не в его пользу. «Видать, — говорили они, — дела у Мойше идут не так уж благополучно. Иначе зачем было все это скрывать?» Дошло до того, что маклеры Шолом Шмарион и Цаля Милосердый, которые не вылезали из его конторы, пресмыкались перед ним и при каждом обращении по делу всячески льстили ему, теперь с какой-то оскорбительной наглостью стали смотреть в глаза, словно намекая, что знают о деле, которое он попытался скрыть.

В общем, Мойше Машберу никак нельзя было ронять свое купеческое достоинство перед людьми, которые собрались у реб Дуди. Нужно было действовать. Сразу после разговора с зятем он позвал маклеров и, сделав горделиво-безразличную мину, спокойно, как если бы поручение, которое он им дает, было самым заурядным, повседневным, сказал, что еще сегодня ему нужны деньги. Тут же он выдал им подписанные бланки векселей на разные суммы.

Маклеры вернулись вечером с деньгами, но это не доставило ему особой радости. Видно было, что деньги добыты после долгих и трудных поисков. Когда Мойше спросил, к кому попали его векселя, первым откликнулся Цаля Милосердый:

— Знаете, у кого мы взяли деньги? — переспросил он с каким-то злорадным, насмешливым выражением лица.

— У кого?

— Ни одна душа на свете не подумала бы, что такой близко около денег стоял…

— У кого же?

— У этого типа, что ходит в богатые дома ругаться, — у Сроли Гола.

— У Сроли?! — крикнул в изумлении Мойше, отказываясь верить своим ушам. Он почувствовал вдруг неимоверную усталость и тяжело опустился на стул. — У него? У Сроли? Кто позволил? Кто разрешил? Вы с ума сошли, свихнулись?!

— Что тут особенного? — раздраженно ответил Цаля, который после истории с Рудницким в известной степени утратил уважение к Мойше Машберу. — Что такого случилось? Деньги не пахнут, реб Мойше! Деньги — это деньги, кому бы они ни принадлежали.

— Но… Это же невозможно! Откуда у него… у такого вдруг взялись деньги?.. — никак не мог прийти в себя Мойше.

— Это нас не касается. Факт, что он их имеет и они не фальшивые, — отвечал Цаля.

После этого разговора Мойше вернулся домой очень расстроенный. Все это никак не укладывалось у него в голове. Впрочем, любой другой на месте Мойше чувствовал бы себя точно так же. Он, Мойше, — в роли нуждающегося, а Сроли в роли спасителя. У Мойше в карманах пусто, а в карманах у Сроли — векселя Мойше Машбера! Мойше чувствовал себя глубоко оскорбленным и униженным. «Не иначе, — думал Мойше, — Господь Бог решил напомнить мне, что богатство не прочно, что хвастать и гордиться им не следует». Доказательство — вот оно! — сегодня ему, Мойше Машберу, пришлось прибегнуть к деньгам человека, которого он намедни выгнал из своего дома, выгнал как последнюю тварь, с которой нечего церемониться. Но еще больше его беспокоило другое: эта история наверняка распространится по городу. Звучать она будет, как шутка, как анекдот, и его имя будут поминать рядом с именем Сроли. А это пахнет скандалом и неприятностями. Лучше бы это случилось с кем-нибудь из врагов Мойше.

Вернувшись домой в мрачном настроении, Мойше с горькой набожностью прочитал вечернюю молитву и, не поужинав, направился к себе в спальню. Домашние ни о чем не спросили его — они видели, что он чем-то очень расстроен. Мойше и во сне был неспокоен, но до тех пор, пока сновидение, как это бывало обычно, когда он переживал неприятности, не показало и объяснило ему суть происшедшего.

Накрытый стол. Суббота или праздник. Все идет своим порядком. За столом сидят дети, внуки. Но что за странность? На его месте, рядом с Гителе, сидит не он, Мойше, а какой-то чужой человек. Мойше всматривается — это, оказывается, Сроли. Он ведет себя как хозяин. Заметив, что у края стола сидит некий гость, Сроли приказывает, чтобы этого человека не обделили, чтобы дали ему поесть, при этом он всячески подбадривает гостя — кушайте на доброе здоровье! Мойше смотрит на гостя и видит, что это не кто иной, как он сам, Мойше! Сам сидит за своим собственным столом в качестве гостя, к тому же в одежде Сроли. Ему не по себе, и он слышит, как Сроли обращается к Гителе: «Почему гость не в духе? Почему гость ничего не ест?»

Мойше хочет объяснить, что хозяин здесь не Сроли, а он, Мойше Машбер. Но тут Сроли, рассмеявшись ему прямо в лицо, обращается ко всем и, чтобы доказать, что место, занимаемое им за столом, полагается ему по праву, достает из бокового кармана пачку бумаг: глядите, мол, кто кому должен, у кого чьи векселя заложены!..

Мойше возразить нечего. Он опускает голову, встает из-за стола и направляется в угол комнаты. Там он находит торбу, которая раньше принадлежала Сроли. Он поднимает ее с полу и, сопровождаемый взглядами жены, детей и внуков, идет к двери. Поцеловав мезузу, со слезами на глазах он покидает свой дом и домочадцев, которые остаются за столом.

«Ах, поймать бы его сейчас!» — думал Мойше Машбер утром. «Его» — значит Сроли; это имя он не желал произносить.

«Ах, если бы я его сейчас поймал!..» Мойше не знал точно, что бы он сделал, что бы предпринял против этого человека, — неясные намерения путались у него в голове. Хотелось разделаться с этим подлецом, который нарушил его покой, разбил его дружбу с братом, а главное — нанес удар по его чести… Ведь если люди узнают, что у этого негодяя находятся его векселя, — они станут смеяться над ним!..

«Ах, если бы я его…» — думал Мойше. Он схватил бы Сроли и передал в надлежащие руки, пусть обыщут его, расследуют, разузнают, откуда у такого субъекта деньги? Не иначе — украл, ограбил кого-нибудь…

Мойше вздохнул и вспомнил о Лузи. Не есть ли все это наказание Божие за то, что он неправильно поступил с Лузи? Будь Лузи сейчас рядом, он спросил бы у него: «Что произошло между нами? Что я такого сделал против еврейского закона, против обычая, против порядка, установленного и введенного извечными нашими законодателями? Почему сердце твое больше не лежит ко мне, а наша дружба закончилась такой ссорой? Разве я согрешил тем, что, как и все, старался для семьи — для жены, детей, для дома и очага своего. Торговал, как все торгуют, и, не довольствуясь достигнутым, после каждой преодоленной ступени старался подняться еще выше. В чем тут мой грех?» — спросил бы он у Лузи.