Но вот арка исчезает и вместо нее — обширная площадь, на которой можно увидеть все то, о чем говорится в тех книгах: медведей, говорящих по-человечески, птиц, связывающих один край света с другим; источники, колодцы, возле которых отдыхают таинственные пастухи; целебные и ядовитые травы; детей, которые выглядят стариками, и стариков, подобных детям; пророков, ясновидцев, странников, скитальцев с пеплом на голове и пылью на глазах. Одним словом, всех персонажей, удивительно начатых и неоконченных сказок и легенд…

…Сроли ждал. Он видел, что Лузи, читая, поминутно вздрагивает, как от холода или от ожога. Время от времени он, будто не в силах усидеть, вскакивал с места. Глаза его застилались слезами, из груди вырывался хриплый кашель.

Сроли ждал. И, лишь увидев, что Лузи кончил читать и взгляд его прояснился, он шагнул вперед и встал рядом. Затем Сроли нерешительно сунул руку в боковой карман, достал какие-то бумаги и показал их Лузи.

— Я был на ярмарке и вот… — пробормотал Сроли. — Я проходил мимо, посмотрел на порог, увидал, поднял, и вот принес, и отдаю тому, кому это принадлежит…

— Какая ярмарка? Что это такое? Что принадлежит? — спросил Лузи с недоумением.

Сроли стоял бледный, осунувшийся, он еще не до конца протрезвел, а Лузи был весь под впечатлением прочитанного и находился далеко от будничных интересов. Они долго не могли понять друг друга.

— Что это такое? — недоумевал Лузи, глядя на бумажки, которые Сроли протягивал ему.

— Это я свои деньги обменял на векселя у вашего брата Мойше, — решил сказать правду Сроли. — Но я боюсь их держать у себя, могу их, чего доброго, пропить. Вот я и решил передать их вам. Вы можете делать с ними, что захотите, — использовать для себя или на другие нужды.

Лузи отвел от себя руку Сроли, показывая, что он слышать обо всем этом не желает.

— Нет, — добавил он твердо. — Я для этого фигура неподходящая.

Сроли подождал, пока Лузи снял с себя молитвенное облачение, сложил его в мешок, надел пальто. Из синагоги они вышли вместе, но Сроли почтительно держался чуточку сзади. Голова его еще не совсем прояснилась, ноги ступали не очень твердо. Он шел, слегка покачиваясь.

Проходили последние дни месяца элула.

На Простом рынке, на прилавках, где круглый год торгуют разной мелочью — сапожными гвоздями в пачках и врассыпную, нитками, дратвой, варом, — появились круги воска, похожие на тарелки.

Этот воск скоро должен был понадобиться набожным еврейкам для изготовления поминальных свечей. Большие, длинные свечи будут приготовлены для всемогущего Бога. В этот день Бог особенно строг и требователен, и тот, кто хочет у Него что-нибудь выпросить и чего-нибудь добиться, должен поставить свечи особой святости, изготовленные только из чистого пчелиного воска, хранящего аромат цветов.

В городе по-разному готовились к этим дням. За месяц до праздника, по понедельникам и четвергам, толпы женщин с утра направлялись на кладбище, а вечером возвращались оттуда — заплаканные, охрипшие, но с чувством некоторого облегчения после воплей и криков, которым они предавались на могилах. Шли они теперь притихшие, опустошенные, словно вырвались из зноя на прохладу.

Особенно умножалось паломничество в понедельники и четверги, когда горемычные женщины шли на кладбище толпой в рваных платках и обуви, чтобы излить все свое накопленное за год горе и нужду, припав к могилам своих самых близких людей — детей, родителей, родственников.

Либер-Меер в эту пору бывал очень занят и имел большие заработки. Он не знал отдыха — то и дело зажигал и гасил лампадки. В спешке он метался от одного клиента к другому. Чтобы облегчить работу, он нанял помощника, который писал «записки». Но и тому было нелегко управиться с обилием поручений от женщин и девушек, которые стояли у него над душой. Кто писал цадику и его сыновьям и зятьям, прах которых покоился в мужской половине склепа, а кто желал написать жене цадика, ее дочерям и невесткам, погребенным тут же за стеной, на женской половине.

По кладбищу бродили толпы нищих, калек, разного рода служек. Они осаждали кладбище, добирались до самых отдаленных и заброшенных могил. Подающих милостыню они благословляли, скупых — нет. Но кто же не хочет в такое время да в таком месте получить благословение? И бедные женщины отдавали последние гроши, чтобы задобрить их и услышать приветливое слово.

К празднику готовились и мужчины. Члены хасидских общин собирались вечерами в последние дни месяца в синагогах и молельнях. Сговаривались, кто и когда едет, собирали деньги, чтобы нанять возницу и ехать вместе. Те, кому надо было ехать далеко, отправлялись несколькими днями раньше, чтобы вовремя, в канун праздника, прибыть к своему ребе. Необходимо было не только доставить к ребе самих себя, но и привезти поименный список тех, кто остался дома. Этот список надо было вручить в последний день старого года, дабы ребе имел возможность благословить отсутствующих и выпросить для них счастливый год.

Браславцы отправлялись к своему ребе поездом. Они выезжали обычно за день до Нового года. И даже в самый день отъезда не спешили, не волновались, так как из года в год некий попечитель обеспечивал их отдельным вагоном. Отдельный вагон арендовали потому, что из опыта предыдущих поездок знали: в общем вагоне с иноверцами не оберешься насмешек, ругани, издевательств, а иногда, упаси Бог, и тумаков… Попечитель заказывал вагон на железнодорожной станции, платил за него, а потом — кто мог, тот вносил, сколько с него причитается, а кто не мог, тот ехал бесплатно, ничего не платил.

И вот наступил день накануне Нового года. В обычной вокзальной толчее, беготне и сутолоке браславцы выделялись — притихшие, смущенные непривычной обстановкой, они держались все вместе, как отара овец. Когда поезд прибыл, они, ведомые попечителем, двинулись по платформе к своему вагону.

Два жандарма, блюстители порядка, постоянно дежурили во время прибытия и отправления поездов. Они стояли на платформе во всем своем жандармском великолепии и блеске — в барашковых шапках-кубанках с белыми плюмажами и сверкающими на груди медалями, похожими на серебряные рубли, полученными от высшей власти за отличную жандармскую службу.

Один из них, по фамилии Жук, — детина в полтора человеческих роста. Грудь колесом, косая сажень в плечах — он выглядел как живое воплощение могучей и тупой власти. Жандарм Жук никогда не улыбается, природа не наделила его способностью смеяться. К тому же он был убежден, что жандармское достоинство не допускает таких вольностей. Второй жандарм, Матвеев, был намного ниже Жука ростом, но еще шире в груди, а все его медали покрывала русая окладистая борода.

Увидев странных пассажиров, оба они, вопреки обыкновению, засмотрелись на них, упустив из виду на время все остальное. Жуку и Матвееву, служившим в N уже не первый год, были хорошо знакомы местные жители — городские и окрестные, их повадки, обычаи и одежда, но таких диковинных пассажиров они, казалось, видели впервые и не могли от них глаз оторвать. Те, что собрались у заказного вагона, выглядели как-то странно, как дикие животные, которых везут на показ. Они вызвали смех даже у местных евреев, а не только у жандармов.