– Впрочем, – закончил, почувствовав смену Машиного настроения, главврач, – тут у нас кабинет психолога. Здесь все можно.

И он хмыкнул, будто удачно пошутил.

– Присядьте, я попрошу привести больную.

Главврач вышел из комнаты, а Маша с Ксюшей не сели, а продолжали разглядывать рисунки.

– Классно, – задумчиво сказала Ксюша. – Но почему-то не хочется вешать их у себя дома.

Маша кивнула – Ксюшина ремарка была эхом к ее стойкому ощущению в этих стенах: мы не делимся на больных и здоровых. Связь между мозгом и душой, где бы она ни находилась, похожа на хрустальную нить, тонкую и хрупкую – ей ли не знать, она и сама ходила по краю…

Раздался тихий стук в дверь – и на пороге появилась женщина с птичьим лицом. «Это не может быть Пирогова, – нахмурилась Маша. – Ей максимум лет сорок пять, а должно быть…» Тут женщина улыбнулась, и Маша на секунду перестала дышать: она узнала ее – девочку с фотографии, с острыми зубками и тонким носиком.

– Здравствуйте, – Маша сделала шаг вперед. – Елена Алексеевна, меня зовут Мария Каравай, и я хотела бы…

Она осеклась – Пирогова быстро подошла к ней, потянула носиком, задвигалась шишечка на конце:

– Нивеа. Мыло лавандовое. И еще – духи. Сейчас. Сейчас-сейчас.

Маша ошарашенно переглянулась с Ксенией – она и правда смазала руки перед выходом бабкиным кремом. И мыло в доме у Любочки всегда было лавандовым – Любочка очень любила этот запах. Но вот духи… духи были материнским подарком, привезенным из очередной командировки – редкий запах, найденный ею в парфюмерной лавке на Левом берегу в Париже. Маша к ним долго привыкала, но они нравились Андрею и потому…

– Мед… – зашептала себе под нос Пирогова, приблизившись к Маше почти вплотную. – Мед и имбирь. И бергамот. Чуть-чуть шоколада. Респектабельный, дорогой. Нет, так сразу не понять, что это, – Пирогова досадливо взмахнула сухой ручкой в слишком просторном для нее рукаве поблекшего фланельного халата. Отступила на шаг, дернула носом в сторону Ксении:

– А у вас все просто. Слишком просто. «Аллюр» Шанель. И мыло – «Пальмолив».

Маша увидела, что Ксюша слегка покраснела.

– Все верно. Я ими уже сто лет душусь. Наверное, давно пора сменить.

– Пора. – Пирогова тем же мелким бисерным шагом пересекла комнату и села. Только тут Маша увидела за ее спиной невзрачного человечка в сером растянутом свитере и серых же джинсах, ростом чуть выше миниатюрной Пироговой. Человечек поправил массивную черную оправу очков на коротком курносом носу, протянул руку:

– Здравствуйте, я здешний психолог, Трофимов Михаил Петрович. Если вы не против, хотел бы поприсутствовать при вашей беседе.

– Да, конечно, – ответила Маша. – Это вы занимаетесь с больными рисованием?

Психолог кивнул, криво улыбнулся:

– Я. Нравится?

– Очень здорово, – серьезно сказала Маша, и Трофимов вновь улыбнулся, но уже совсем иначе – смущенной и по-детски счастливой улыбкой.

– Спасибо. Нам с моими подопечными это очень ценно. Здесь мало кто серьезно относится к таким занятиям…

Маша вдруг почувствовала спиной какое-то напряжение, сродни электрическому вольтажу, а обернувшись, увидела, как Ксюша с Пироговой, сидя напротив за столиком для рисования, не сводят друг с друга пристального взгляда.

«Что-нибудь не так?» – хотела было спросить Маша, но Ксения ее опередила.

– Мы знакомы?

В ответ Пирогова, как птица, презрительно дернула светлой – то ли седой, то ли пепельного цвета – головкой.

– Нет! Чтобы быть знакомыми, надо, чтобы вас представили.

– Меня зовут Ксения, – сказала Ксюша смущенно. – Ксения Аверинцева.

– И что вам от меня нужно, Ксения… Аверинцева? – улыбнулась, как оскалилась, Пирогова.

Маша увидела, как испуганно сжалась Ксюша. От этой маленькой женщины шло излучение ненависти такой силы, что даже ей стало не по себе.

– Мы хотели узнать, – пришла она на помощь, – что вы помните из своего детства? 59-й и 60-й. Год смерти Ксении Лазаревны, старушки из крайней, правой комнатки, она еще…

– Ничего не помню, – повернулась к Маше Пирогова, и Маше показалось, будто злобная ярость ушла в глубину блеклых глаз. Они словно затянулись бельмами, как у мертвой птицы. – Ничего. Оставьте меня в покое. Не трогайте. Я старый человек, старый и больной, уйдите отсюда, ясно вам?

Речь ее, убыстряясь, становилась все тише, пока не превратилась в еле различимый шелест. Пирогова сидела, сжав костлявые кулачки между обтянутых фланелью острых коленей, и смотрела в стену.

– Мы, пожалуй, пойдем, – Ксения, бросив на Машу полный паники взгляд, уже пыталась выбраться из-за стола.

– Да, – Маша посмотрела на растерянного психолога. – Наверное, ты права.

Они уже направлялись к двери, когда Маша услышала тихий, спокойный голос:

– Серж Лютенс. Файф о клок с имбирем.

Он снова и снова прокручивал оставленное на автоответчике сообщение. Перезвонить? Или лучше просто проигнорировать, и морок рассеется? Машинально переставил бронзового медведя – антикварная чернильница, подарок подчиненных к прошлому юбилею, – на другой конец стола. Да, пожалуй, можно оставить все как есть. Эти люди – любители. Они, как кроты, копают по всем направлениям. Он же подчистил следы так чисто, что… Слишком чисто, – твердил ему испуганный внутренний голос. – Мало просто изъять все документы из общих городских архивов. Надо было положить на их место новые, придумать другую историю, похожую на настоящую. Но – не настоящую. Пустота – это тоже след. Просто он ведет в никуда, хмыкнул он. Пусть ищут. Конечно, те, другие, сверху, тоже могут его утопить. Но вряд ли они будут копать так глубоко, если столько его грешков плавает почти на поверхности. Разве что никому в органах не выгодно опускать его на дно. Знают: он утянет остальных, что повыше. Он посмотрел в окно, на волнующуюся осеннюю реку свинцового цвета. Вспомнил залив в тот день, когда решил-таки навестить сестру. И, отправив отдыхать телохранителей, поехал в ее вонючую избушку. Погода была такой же отвратительной, как и сегодня. Тот же вечный осенний сезон, как его ни называй: лето, весна, зима. Те же дождь и слякоть. По дороге заскочил в супермаркет – не в тот, куда ходила его домработница, а в дешевый, при съезде на пригородное шоссе, где закупались на выходные дачники. Купил закуси – какой-то нарезки, залитых майонезом безобразных салатов, хлеба… Водки – ей. Минералки – себе. И отправился в путь. Он вздохнул. Она не рада была его видеть – и он тут же пожалел, что приехал. Но деться было уже некуда. Первым делом вынул водку, что существенно улучшило ее настроение. Одного он не рассчитал: водка развязала ей язык, она ударилась в воспоминания.

– Папочка, – сказала она, всхлипнув. – Папулечка! Лучший человек был на свете, день рождения же у него сегодня…