В художественных музеях я всегда боролась с желанием потрогать картины. Если исходить из новомодных теорий, то я кинестетик, что значит человек, познающий мир кожей. По-научному – осязанием. Особенно притягивают мои шаловливые пальчики шедевры импрессионистов. Однако трогать картины в Третьяковке нельзя. А вот пейзажи Варькиного дедушки… Они, кстати, в том же стиле. Пока Гришка делал вид, что моет руки, я потрогала… Забавно… Оказывается, краски, они – рельефные. Каждый мазок можно ощупать, пройтись по жирным полоскам пальцами, ощутив мельчайшие бугорки. Торопиться в этом деле нельзя – не поймешь ничего, не замлеешь. Надо идти по картине медленно, и желательно, чтоб никто этого не видел…

За стеной, в половине стариков, послышались голоса:

– Ну давай я твою кепку повешу… – прошамкала бабушка.

– Нет, я сам… – недовольно ответил ей дед.

– Давай, я!

– Нет, я сам…

– Ну я же говорю, давай я сама повешу!!!

Они прожили вместе 65 лет, вырастили троих детей, помогали растить пятерых внуков. В количестве правнуков дед уже начал путаться, бабушка еще распознает всех, многих помнит по именам, например Каринку. Вероятно, ей помогает то, что Варя дала своей дочери не совсем обычное имя.

За окном трудился не покладая рук сын старичков, Варькин дядя Петр Потапович – он из когорты «трясунов-пятидесятников», как сказал однажды Антон. Им все равно, что делать, им не важен результат, надо все время пребывать в движении – в этом их цель. Наблюдая за неутомимым тружеником сквозь не по-деревенски чистые стекла, я подумала: «Интересно, как можно назвать нашу когорту, если мы ничего не делаем… В свое оправдание мы часто говорим, что нет цели, что все бессмысленно. Может быть, мы просто классические лентяи?»

– Маш, захвати на кухне нож! – прокричала с улицы Варька.

– Мам, а можно я тоже дерево потрогаю? – спросил Гришка, глядя на дедушкин пейзаж.

– Нельзя, конечно, – строго ответила я.

– Но ты же трогала! – обиделся сын.

– Ну хорошо, только никому не говори, – зашипела я, – особенно про меня.

Гришка радостно заелозил мокрым пальцем по картине, нарушая границу между деревом и небом.

– Хватит! – испугалась я. – Смотри, что ты наделал!

– Это не я, – сориентировался ребенок, – это ты.

– Ладно, ладно, только молчи!

На кухне у Варьки все чисто и аккуратно, как будто и здесь незримо присутствует домработница. Желтенькие накрахмаленные салфетки нежно укрывают старенький холодильник, полочку для посуды и доисторический радиоприемник. На стене – фотография бабушки в кокошнике, на подоконнике колосится помидорная рассада-переросток. Томатный запах парит в воздухе.

– Моим детством, – говорю Гришке, – пахнет.

– Ты ела много помидоров, когда была маленькая? – интересуется сын.

– Как я вас, Машенька, понимаю, – послышался елейный голос Вольдемара.

Недоолигарх бесшумно вошел в кухню, встал у двери и наблюдал за мной масляными глазками.

– Вам-то как может пахнуть помидорная рассада детством? – отозвалась я, осматривая кухню в поисках ножа. – Вы же, наверное, москвич, у вас и дома на земле отродясь не было.

– Да, вы правы, – улыбнулся олигарх, – я москвич из хорошей семьи, но на каникулах ездил с отцом в Одесскую область. Там помидоры были большие и солнечные.

– А-а-а, понятно. Отдыхающий, значит. А я вот помню, как меня заставляли высаживать рассаду в грунт. Сначала делать лунки, потом идти вдоль грядок с ведром, по кружке воды в каждую лунку. Затем еще раз пройти – рассаду раскидать, и только потом – каждый саженец обнять мокрой землей, прижать, но не сильно, чтоб мог дышать. А за ночь рассаду медведка подъест. И лежат к утру завядшие растеньица, а запах стоит такой же, как сейчас. Помидорный…

– Труженица, – прицокивая языком, покачал головой Вольдемар. – А я вот все больше бездельничал в детстве… Помню, когда были в Одесской области, залез к соседке во двор. Спер помидорчиков с грядок и сожрал, а она меня поймала. Я, конечно, не признался, а соседка на мои штаны показывает, уличает. Я когда помидоры лопал, все штаны соком с семечками забрызгал. Ну, попало, конечно. – Он весело, по-ребячьи, засмеялся.

Мне вдруг стало неловко, как будто этой помидорной тайной он создал между нами нечто интимное, известное только нам двоим.

– А вы тоже за ножом? – спросила я, меняя тему.

– Нет, я за шашлыками. – И Вольдемар извлек из холодильника большую пузатую кастрюлю с одной ручкой.

В ней томилось побледневшее мясо и мягкий податливый лук.

Дети баловались. Гришка раскачивал Карину на качельках, та вопила и махала ногами. Догорали угли, превращаясь в горячую черную золу. Варька в голубых резиновых перчатках, чтоб не травмировать уксусом руки, нанизывала мясо на шампуры. Пришли старики. Бабушка палочкой разгребла муравейник:

– Вот лешие! Опять отстроились. – Ведь поливала их неделю назад мыльной водой, думала подохнут…

Дедушка, в широкополой дырчатой шляпе, в розовых Варькиных штанах и в плотных вязаных носках, мял в руках старую беломорину. Неодобрительно зыркал на жену:

– Пошто животину тиранишь, карга?

– Дык пожрут все, истинно пожрут! – недовольно бубнила бабушка.

– Че они пожрут? – не унимался дед. – Редиску твою мелкую пожрут? Туда ей и дорога…

– Дедуль, перестань, – улыбнулась Варька, раскладывая шампуры на мангал.

Жирная саранча пролетела как грузовой вертолет. Маленькие зеленые кузнечики, резвые и глупые, заскакали возле полуразрушенного муравейника. Один запрыгнул ко мне на колени и замер. Я потрогала кузнеца за спину – ноль эмоций.

– Если ему оторвать заднюю ногу, у него из морды полезет темно-зеленая жижа, – сказала в никуда.

Дедушка встрепенулся:

– Как это – ногу оторвать? Он же помрет?

– Нет, – ответила я, – не помрет. Проверено.

– Это защитная реакция, – объяснил Вольдемар, любовно глядя на Варьку на фоне шашлычного мангала. – И не обязательно отрывать ему конечность, можно просто напугать – эффект будет тот же.

– Да? А я считала, что кузнечик блюет зеленым, расстроившись из-за ноги… Откуда вы только все знаете, Вольдемар?

– А вы думаете, Маша, я в детстве кузнечикам ноги не отрывал? – серьезно спросил олигарх. – Но я пошел дальше. Я его напугал и понял, что дело не в ногах.

Дед заругался и ушел, потеряв клетчатый тапок. За его вязаным носком волочился какой-то засохший стебель. Бабушка удовлетворенно улыбнулась.

Скоро выяснилось, что кроме кузнечиков и саранчи на даче полно толстых пучеглазых комаров. Ближе к вечеру они собирались в голодные стаи, нападали на людей и, кажется, способны были сожрать тело до скелета. Комары-убийцы пронзительно пищали, своим писком передавая, друг другу весть о том, что найдена новая жертва.