Именно офицеры. Причем все как на подбор – гвардейские. Нижних чинов на таких посиделках не могло быть по определению, ибо нарушение принципов «собакам и нижним чинам вход воспрещен» и «подальше от начальства, поближе к кухне» чревато даже в госпитале. Да и господа офицеры тоже не буянили и особенно не безобразничали. Не потому что были белые и пушистые, аки агнцы, нет, совсем нет. В свете и обществе у офицеров гвардейских полков сложилась репутация мотов и бретеров, которых предпочитали не трогать. Слишком много среди них было молодых да рьяных представителей аристократии, всегда готовых к дуэли с дворянами или к «раз-два по морде» – со всеми остальными.

В мирное время эта каста не питала уважения к разного рода гражданским, в том числе и «клистирным трубкам». Однако война быстро заставляла пересматривать свое отношение к тем, кто стоит между тобой и смертью. Но главное, причиной покладистости весьма буйных пациентов была личность главного врача.

Прежде всего это была титулованная дама, что сразу же сводило на нет большую часть методов воздействия, допустимых в обществе. Княжна Гедройц принадлежала к древнему и столь же мятежному литовскому княжескому роду. Кроме того, являясь личной подружкой Императрицы, она еще и была хирургом от Бога. Ну и, наконец, ее внешность в немалой степени подавляла оппонентов. От высокой фигуры почти «гренадерских статей» веяло немалой физической силой, а лицо с тонкими породистыми чертами излучало магнетическую силу характера и властность. Да и серебряная медаль «За храбрость» на георгиевской ленте намекала на смелость и решительность своей хозяйки. Прямо не дама, а генерал в юбке. Мелкие же «бытовые» подробности вроде тяги к мужской одежде, пристрастию к папиросам, верховой езде и стрельбе в тире да скандально известные грехи лесбийской любви лишь дополняли образ этакой брутальной амазонки.

В общем, сиятельные благородия ее и уважали, и побаивались. В чем, правда, не спешили признаться даже себе. Вот и сидели тихо на скамеечке, негромко подвывая романсы под гитару в стиле побитых собак. Впрочем, Максим многих местных нюансов не знал, а на остальные плевал с высокой колокольни, а потому без какой-либо оглядки на ворчливых теток взял гитару. Прошелся по струнам, вслушиваясь. Немного подстроил лады. И, загадочно улыбнувшись, начал играть…

Его отец прикладывал все усилия для того, чтобы вырастить из него образцового офицера и воина. Секция бокса. Суворовское училище. Военный вуз. Везде в этих делах за Максимом стояла тень его отца, не оставлявшая ему ни выбора, ни шанса соскочить. Только в той истории с молодой женой комбрига не помог. Просто не успел, так как в каком-то лечебном пансионате находился. А когда вернулся – все, Макс уже записался в частную военную компанию и готовился выехать в командировку до тех мест, где стреляют.

А вот мать, учительница музыки, была совсем другого мнения о том, кого из мальчика нужно выращивать. Устоять перед ее напором отец не мог. Эта мягкого и интеллигентного вида женщина, внешне теряющаяся на фоне героических пропорций супруга, умудрялась при необходимости быть удивительно твердой и непробиваемой. Из-за чего ему, пацану, и приходилось страдать. То есть изучать не только то, что хотел отец, но и в музыкальную школу ходить. А потом еще и дома упражняться, самозабвенно…

Ничего хитрого в музыкальной школе он не изучал. Классическую семиструнную гитару[26] и обязательный для всех курс фортепьяно. Разумеется, в чрезвычайно расширенном и дополненном варианте. Ведь занятия у него вела его мама, лично, как в самой школе, так и дома.

Тогда – он страдал. Но сейчас, взяв гитару, смог удивить слушателей fingerstyle, то есть пальцевой техникой игры, первые заходы на которую стали появляться только в 1960-е годы. А значит, не имели даже отдаленных перекличек с местными традициями игры на гитаре и выглядели откровением.

Ничего цельного Максим не исполнял. Так – кусочки из разных композиций второй половины XX и начала XXI века. Этакое попурри. И разумеется, без слов. А главное – бодрое, веселое и жизнерадостное настолько, насколько вообще позволяла акустическая гитара.

Ну разве может быть унылым главный мотив из «Джентльменов удачи»?[27] Или знаменитая «Уно моменто»[28], разве она может вогнать в тоску? А нормальные и относительно бодрые военные композиции вроде «День Победы»?[29] Он ведь «тонкой душевной организацией» никогда не отличался. А потому слезливые «арбатские» военные песни, скулящие на мотив побитых собак, он никогда не любил. Потому и не разучивал.

В финале же «забацал» простенькое переложение «Пиратов Карибского моря»[30]. И затих, наблюдая состояние своих молчаливых слушателей. Попытался уйти. Но не удалось. Офицеров прорвало на восторги и вопросы. Где учился? Что за песни? И так далее, и тому подобное. В общем – его чуть не разорвали. Спасало только то, что они заранее знали про специфическую форму амнезии из разряда – тут помню, тут не помню.

От острых ответов отвертеться удалось. А вот от разговора по душам – нет. Ну Максим и высказал свою мысль о том, что здесь именно больница, от слова БОЛЬ, а не лечебница. Все вокруг пропитано болью и унынием. А из всех развлечений есть лишь церковь. То есть предел мечтаний – братское отпевание друг друга. А где задор? Где страсть? Где жизнь? Ради чего болящие должны стремиться выкарабкаться и жить дальше?

Опасно это прозвучало.

Хотя, конечно, к самому поручику осознание этого пришло слишком поздно. Сказал и осекся. Понимая, что Штирлиц никогда еще не был так близок к провалу. Ведь, по сути, что он им сказал? Банальную, очевидную, но невероятную крамольную мысль о том, будто церковь вгоняет в гроб, а не вытаскивает оттуда.

Но, к счастью, на этот смысл сразу внимания не обратили и Максиму пришлось спешно развивать альтернативную семантику. Дабы кто чего не подумал.

– Концерт! – воскликнул он.

– Что? – удивился заводила этой компании.

– Нужно собрать всех желающих и своими силами устроить концерт для раненых. Чтобы взбодрить их! Порадовать! Поднять их дух и добрый настрой!

– Но это невозможно!

– Вы немца не боялись, а перед этой бабой робеете? – попытался их взять на слабо Максим. Но не получилось. Статус гвардейцев давал определенную защиту. Однако весьма в ограниченных масштабах. Главврач закрывала глаза на мелкие пакости гвардейцев, а те – не нарывались. – Боитесь?! Ну так я сам пойду! Мне плевать! Я контуженый! – выкрикнул поручик и, схватив костыли, поковылял искать главного врача – Веру Игнатьевну Гедройц.