– Друзья, я не хотел бы заканчивать на столь сентиментальной ноте. Любовь грустна. И в ней тоска. А я хотел подарить вам пламя жизни. Поэтому смею добавить от себя еще одну песню на иной лад. Раз уже все равно мою неловкость смыло коньяком.

Зал пребывал в тишине.

Максим уселся поудобнее и «забацал» им в очень красивом варианте старую добрую песенку про «полклопа». Ну то есть Pourquoi pas, которую Михаил Боярский не смог нормально произнести, исполняя эту композицию для кинофильма «Д’Артаньян и три мушкетера»[37]. Только не косяча с произношением на французском языке. Мама в свое время сильно уж тыкала в это носом и злилась. Вот и запомнилось.

Завершил.

Объявил окончание концерта. И не спеша поковылял прочь, осторожно перебирая своими костылями. Боль в ноге почти не чувствовалась, но разумение в голове осталось. Мышечные ткани пока не восстановились.

Когда все полностью закончилось и Максим уже пошел среди стульев, раздались бурные аплодисменты. Но ему уже было плевать. Ложка дорога к обеду. Не похлопали в нужный момент, так и потом не стоит.

Поравнялся с главврачом.

– Вы хорошо справились, – вполне благожелательно произнесла она.

– Благодарю.

– Когда нам ждать следующего концерта?

– Боюсь, что я не смогу вам помочь в этом деле. Он оказался слишком изматывающим для моих ран. Но уверен, офицеры справятся и без моей помощи.

– Вы серьезно? – немного нахмурилась Гедройц.

– Как никогда, Вера Игнатьевна, – ответил Максим.

И пошел дальше. Мазнул взглядом по той егозе. Она стояла все еще красная и смущенная, но взгляда не отвела. Ей он тоже кивнул, выделяя из толпы. И удалился.

– Каков наглец, – тихо отметила сорокалетняя сестра милосердия, впрочем, без всякого раздражения в голосе.

– Пустое, – отмахнулась Вера Игнатьевна.

– Вы думаете? Тогда почему он отказался?

– Думаю, он считает, что это я попросила вашу дочь поставить его в неловкое положение. Он ведь даже не знает, как ее зовут. Да и никого из вас не признал. Мне, право, очень неудобно за всю эту историю. У него недурно получилось.

– Я никогда не слышала таких песен, – тихо произнесла та самая юная сестра милосердия.

– Я тоже, – кивнула Гедройц. – И нам остается только гадать, что еще скрывает его травмированная голова…

22 октября 1914 года, Царское Село

Утро началось обыденно.

Максим проснулся, сделал зарядку, разрабатывая травмированные конечности. Им вчера досталось. Особенно руке. Да, там рана была не так серьезна, но все равно умудрился растревожить. Уделил внимание водным процедурам. Побрился. И прогулялся в столовую на завтрак, где старался избегать крайне повышенного внимания. Народ гудел и бурлил, обсуждая концерт. У Максима же голова болела, и он не мог даже прислушиваться к этой какофонии шепотков, не то что участвовать.

Покушал без всякого аппетита. Пошел обратно.

И тут он услышал пиликанье очень знакомой вчерашней мелодии. Кто-то явно пытался подобрать ее на слух. Поручик заглянул в то самое крыло, где вчера проходил концерт, и с удивлением обнаружил егозу, сосредоточенно давящую на клавиши.

Получалось у нее не очень. Но Максим мешать не стал и, наверное, с четверть часа так простоял, наблюдая за ее мимикой, ужимками и движениями. Наблюдение за животными в естественной среде обитания, когда они не знают, что им нужно распушать хвост и выделываться, дает массу полезной информации.

– Вам понравилась эта композиция? – наконец произнес он, утомившись ожидать, пока его заметят.

– Что?! Ах! Да! Очень понравилась! – ответила сестра милосердия. – Как она называется?

– «Мой ласковый и нежный зверь».

– О! Потрясающе! А та, вторая?

– Просто безымянная баллада о любви.

– Максим Федорович, вы обиделись на меня? – вдруг поджав губы, спросила она.

– Нет. Это моя вина. Поставил вас в неудобное положение. Да и вообще… не хочу больше касаться музыки.

– Отчего же? У вас получается просто удивительно.

– Как вас зовут?

– Татьяна.

– Вот. А я – не знаю, как меня зовут. Возможно, Максим. А возможно, и нет. Максим Федорович – это просто псевдоним. На самом же деле я человек без прошлого и будущего. И все, чего я ни коснусь, – пылает. Все без толку. Я не думаю, что мне есть место в этом мире. Даже вчерашний концерт не удалось нормально провести.

– Не говорите так!

– Допустим, не буду. Но что это изменит? Кто я такой? Вы же не знаете, как ответить на этот вопрос? Вот. И я тоже – нет. Я чужд этому миру чуть более чем полностью. На войне – еще куда ни шло. Особенно если под пулями бегать. А мирная жизнь меня раздражает до невозможности. Во всяком случае, эта мирная жизнь…

– Как же так? Вы ведь сделали важное дело.

– Вы имеете в виду концерт?

– Да. Поверьте, я не одна сижу и подбираю ноты. По всему госпиталю сейчас бренчат гитары. Людям понравилось.

– Это хорошо.

– Вы не рады?

– Рад. Но этот концерт – капля в море. Тем более что я не исполнитель и он мне дался очень тяжело. Вчера – это была не поза или взбрык. Я растревожил рану на руке и если бы не коньяк, то тихо выл бы от боли всю ночь.

– Но вы так легко играли… я даже бы и не подумала…

– Теперь вы знаете. Нужно поднимать настоящих музыкантов и артистов да вывозить к фронтам и госпиталям. Всю эту серость и мрачность надобно давить на корню, правильно организуя патриотический и эмоциональный пыл. Создавать правильную и умную пропаганду. А не ту, что сейчас…

– Что вы имеете в виду? – оживилась девушка.

Но Максим не успел ответить. В залу ворвалась еще одна девица, смерившая поручика странным взглядом. Тоже сестра милосердия.

– Вас зовет мама, – коротко бросила она Татьяне.

– Конечно, – кивнула та. Закрыла крышку фортепьяно. И, подойдя к Максиму, тихо произнесла: – Я понимаю, что задела вас. Вера Игнатьевна объяснила мне, как все происшествие выглядело в ваших глазах. Поверьте, я не со зла.

– Я не злюсь на вас, – нейтральным тоном ответил Максим.

– Вы не против, если я вас немного помучаю вопросами? Но не сейчас. После вечерних процедур. Хорошо?

– Посмотрим по самочувствию, – произнес Максим, оставляя за собой право отказа. Девушка понятливо кивнула и удалилась со своей товаркой. А поручик пошел в парк читать. Было уже достаточно свежо. Но прохлада ему нравилась. Особенно после вчерашнего.