Я вожу пальцами по краю отвертки, трогаю пластиковую рукоятку.

– В ночь перед тем, как ему исполнялось шестнадцать, Саймон спросил у меня, можно ли нам больше не прятаться, встречаться по-настоящему. Он сказал, что утром пойдет к моему отцу, раз он теперь взрослый, и попросит у него места в компании. Он хотел заслужить право быть со мной.

Перед глазами вдруг возникают соломенные волосы и зеленые глаза Саймона, и даже спустя столько времени сердце сжимается.

Просто рассказывай дальше. Пройди через это.

– Я согласилась. Наутро я буквально вылетела из комнаты в нетерпении, но, спустившись в гостиную, увидела, что там все как всегда. Отец сказал, что не видел Саймона. Он даже не оторвал взгляда от новостного экрана. Я пошла к Саймону домой и застала его рыдающих родителей. Все юноши находятся в запасе – ты знаешь. Но их никогда не отправляют на передовую, все это для виду.

Слезы заволакивают глаза, и красно-желтая рукоятка отвертки расплывается.

Еще рано. Держись.

Я кручу и кручу ее в руках.

– Саймона призвали. Я побежала на призывной пункт, но из-за чьей-то оплошности в документах его отправили на передовую со взводом солдат, которые обучались целый год. И когда я прошла через все бюрократические формальности и узнала, где Саймон, он уже погиб.

А мне следовало быть осторожнее.

Тарвер держит слово и ничего не говорит, даже не двигается. Но я чувствую на себе его взгляд и знаю, что он слушает. Я сглатываю, внезапно засомневавшись.

Поймет ли он, зачем я рассказываю ему историю, которую не знает ни один человек в Галактике – только мой отец и я?

– Я живу привилегированной жизнью. Я это знаю. Принимаю. – У меня немного дрожит голос, и я провожу языком по губам. – Но ничто не дается даром. У моей жизни есть цена. Это я тоже принимаю. Где я провожу время, с кем общаюсь, какие знакомства заведу, чтобы возросло влияние отца, – на все это он возлагает большие надежды. Отец всегда говорит, что наше имя стало громким благодаря упорному труду, и требует должных жертв и постоянной работы, чтобы поддерживать это имя. Если его защищать, то передо мной откроются все двери. Но иногда… иногда я убегаю от этой жизни.

Я заставляю себя посмотреть на Тарвера. Он стоит на том же месте, лицо у него сдержанное и ничего не выражает. Я немного теряюсь, несмотря на свою решительность. Дело не в том, какой меня видит Тарвер, – это я поняла давным-давно. Дело в том, каким, по его мнению, вижу его я.

– Неужели тогда в салоне, когда я уронила перчатку, ты правда думал, что я не знаю, кто ты такой? – Я хватаюсь за рукоятку отвертки, как за спасительную соломинку. – Ты был героем войны, о тебе рассказывали во всех новостях. Я знала про твою семью, знала, что ты учился на стипендию. Я очень хорошо понимала, кто ты такой. Просто… на несколько секунд забыла, кто я такая, потому что хотела с тобой поговорить, потому что ты не смотрел на меня, как на Лилиан Лару. Да, потом я поступила жестоко. Я жестокая, потому что это верный способ отбить у мужчины интерес. Поверь, я научилась, как это сделать. Отец хороший учитель…

Я сглатываю. Голос должен звучать ровно. Отец гордился бы.

– Пойми, Тарвер, всем, кто завязывает со мной знакомство, что-то от меня нужно – всем. Мужчинам – деньги. Женщинам – мое положение в обществе. И мужчины, которые пытаются добиться внимания богатой девушки, потом горько об этом жалеют. За несколько лет мне пришлось научиться так поступать. Возможно, я жестокая, потому что это просто или же… у меня хорошо получается.

Он стоит, не шелохнувшись. Я исчерпала все слова и умолкаю. У меня дрожит рука, будто хочет швырнуть в него отвертку – сделать что угодно, только бы он сдвинулся с места. Сказал что-нибудь. Он стоит, будто его ударили по голове флягой, смотрит на меня, сжав челюсти, и молчит.

Я опускаю отвертку.

– Пойду поищу место для ночлега.

Я чувствую на себе его взгляд, когда подбираю с земли мешок с припасами и иду обратно к ручью.

Когда мы переходили через него, вода была мутной, поэтому я прохожу мимо и ищу, где можно наполнить флягу и умыться. В голове навязчиво крутится мысль, но я ее отбрасываю.

Зачем, зачем я ему рассказала?! С какой стати ему проникаться грустной историей о несчастной богатенькой девочке, у которой забрали парня? Вот он посмеется со своим взводом, когда расскажет эту историю! Так и представляю, как он описывает безумную богачку, которая вешается ему на шею из-за детской травмы, нанесенной папочкой. Но вдруг внутри что-то сжимается. Нет, Тарвер не такой, он не расскажет. Но он, должно быть, думает, что я эгоистка. Он видел на передовой, как его друзей разрывает снарядами на части, а я плачу из-за мальчика, которого отправили на войну.

Но теперь Тарвер знает. Знает, что представляет собой мой отец. И я сама. Знает, что на моей совести лежит смерть мальчика, вина которого была лишь в том, что он меня полюбил. Теперь он знает, как я опасна.

Я так погружена в свои мысли, что чуть не прохожу мимо пещеры.

Вход узкий, Тарверу с его широкими плечами будет трудновато пролезть. Ручей, видимо, вытекает оттуда, но я не слышу, как булькает вода: только вниз по камням стекают тонкие струи. Я нахожу в мешке фонарь, забираюсь на мокрые камни и протискиваюсь внутрь.

Ручей, вытекающий через широкую щель в камнях, теряется в темноте. Я привязываю к камню снаружи ярко-красную футболку, чтобы Тарвер меня нашел, если пойдет искать. Потом снова залезаю в пещеру и иду вглубь – проверить, хватит ли нам тут места для ночлега.

– Вы оставляли мисс Лару одну надолго?

– Поясните, что означает «надолго».

– Вы можете рассказать обо всех ее занятиях и действиях в течение вашего пребывания на планете?

– Вы говорите так, будто мы были в отпуске.

– Майор.

– Мы все время были вместе.

– И с ней не произошло ничего странного за это время? Она вообще не изменилась?

– Думаю, потерпеть крушение на неизвестной планете – очень странно.

– Май…

– Нет. Я не заметил изменений.

Я подбираю камень и с силой бросаю его в металлические ставни. Он ударяется с глухим стуком. Я снова бросаю. Поднимаю – бросаю. Поднимаю – бросаю. Голова идет кругом.

Ошибка в документах, черт подери! Никого не призывают по случайности, а тем более – парня из богатой семьи. Я очень хорошо знаю, как предотвратить такую «случайность».

Но это может случиться, если отец его девушки не одобрял их отношения. Если девушка, которую он любил, – Лилиан Лару.

Я понимаю, как все было.

Бедная девочка. Она держала в себе этот секрет три года. И она никогда не говорила так потерянно – будто и вправду винит себя в смерти того мальчика. Какой отец взваливает на четырнадцатилетнюю дочь столь тяжкое бремя, позволяет жить с мыслью, что на ее руках кровь человека?