Наступили новые времена. Теперь уже только старожилы помнили ту телегу, колодки пылились в каретном сарае судьи Лоусона, и ничто не заслоняло аптеку от грозного взора мистера Холлоустэпа, который, подперев монументальную челюсть столь же мощными кулаками, уселся напротив окна. Если бы взгляды могли воспламенять, от аптеки осталась бы дымящаяся воронка. Пока же у мистера Холлоустэпа понемногу закипало пиво в кружке.

Не произнося ни слова, он шевелил губами, причмокивал громко и влажно, словно бы шлепал друг об друга два куска сырой печени. Из сострадания к его горю и, в не меньшей степени, из опасения навлечь на себя его гнев, остальные завсегдатаи таверны тихо сгорбились над пивом. Легко было спрятаться в полутьме, которую разбавляли только жидкие струйки света из масляных ламп. Даже угольки в камине предусмотрительно подернулись пеплом.

Мистер Холлоустэп горевал. Обидно остаться без невесты, но еще обиднее — лишиться ее после третьего оглашения! Три воскресенья подряд она отмалчивалась, пока пастор спрашивал, не известны ли кому-нибудь препятствия для заключения их брака. Ей-то препятствия хороши были известны. Жаль, что не проболталась. Жених, разумеется, придушил бы ее прямо в церкви, и был бы прав. Между прочим, за убийство неверных жен даже не вешают, оно считается непреднамеренным. Даже если муж не застал женушку в постели с другим, а просто выпытал у нее про измену. Наверняка те же правила распространяются и на невест. По крайней мере, мясник готов был рискнуть. Увы, уже поздно.

Обиды ему добавляло и то обстоятельство, что он успел заказать витраж ангела с подписью «От Оливера Джебедайи Холлоустэпа и его жены». Витраж должен был украсить окно непосредственно над алтарем. Но теперь он лежал в гостиной в виде груды разноцветных осколков, потому что сегодня утром его весьма некстати доставил стекольщик. Кто же знал, что этот пройдоха откажется признать форс-мажором мясницкий топор. А ведь топор совершенно случайно вылетел у мистера Холлоустэпа из рук. И, со свистом рассекая воздух, попал в витраж тоже волей случая. За что тут платить? Естественно, мистер Холлоустэп отказался. Но после того, как стекольщик пригрозил судом, пришлось пойти на попятную. Для судьи Лоусона величайшей радостью было карать должников, поскольку его сын проматывал наследство в Лондоне и раз в полгода слал отцу жалобное письмо из долговой тюрьмы Маршалси. Но мстительный стекольщик не просто потребовал оплату — это было бы еще полбеды. Распалившись, он потребовал ее не в фунтах, а в гинеях, как настоящий джентльмен, чем окончательно вывел мясника из душевного равновесия. Ему в гинеях никогда не платили.

И все эти несчастья свалились на него из-за…

— …шлюхи!

Как только мистер Холлоустэп вслух подытожил свой внутренний монолог, со всех сторон посыпались утешения.

— Фу ты-ну ты, пава выискалась. Мисс то, мисс се, а сама-то порченная.

— Вроде докторова дочка, а обхождением хуже рыбацкой девки.

— Тоже мне, благородная.

— Да забудь ты эту вертихвостку, Оливер, — посоветовал рассудительный Кеббак. — Не стоит она того, чтоб так по ней убиваться.

— Как же, забуду. Мож мне еще того, люльку ее выродку за свои кровные обеспечить? Не-ет, я не из таковских. К судье Лоусону пойду. Пусть обратно колодки несет, лучше повода не удумаешь. Постоит там шлюха денек, авось другим девкам будет наука, — он злобно насупился на служанку, и она чуть не выронила поднос с кружками, который и так несла из последних сил. — А с ее хахалем… а с ним я по-свойски разберусь. Пойдем, ребята, к судье, не ровен час они ноги сделают, раз уж рыльце-то в пушку.

— Да куда им деваться, у этого Лэдлоу ломаного фартинга нет, — проворчал конюх Амос Крэмбл, и его вниманием вновь завладело вареное сердце, возлежавшее на тарелке со сколотыми краями, такими острыми, что ею можно было пилить дрова.

— А ее мать на порог не пустит, — поддакнул констебль. — Моя Бесс давеча углядела, как она битый час в дверь стучалась, а ей никто не открывал. Поди, даже на дилижанс деньжонок не наскребут, а задарма кто ж их прокатит? А коли прокатит, на что им жить на новом месте? В канаве, что ли, квартировать?

— Так сопляк этот, муженек ейный, кажись, из Эдинбурга, — напомнил трактирщик. — Тамошний народ так вовсе под землей селится.

— Истинная правда, так и живут! — подал голос захожий коробейник, который притулился на скамье у очага и терся плечом о его толстую неровную стену, стараясь впитать побольше тепла перед дальней дорогой.

— Ну, мож и они там приживутся, — смягчился конюх, гоняя по тарелке куски мяса и разваренный овес.

— Ничего, я их из под земли-то выволоку, — мечтательно протянул мясник. — Но сперва к судье.

— Несмотря на свои традиционные взгляды, едва ли судья Лоусон вернет на площадь сию реликвию, впрочем, достойную всяческой похвалы, — сказал джентльмен, который до поры-до времени молчал, поставив ноги на каминную решетку.

Его черный сюртук почти сливался с закопченными деревянными панелями на стенах, да и хозяин старался лишний раз не смотреть в сторону постояльца. От него исходила угроза. Несмотря на почтенный вид, джентльмен был вестником нового мира, готового смести с лица земли невзрачные, кишащие клопами, но по-своему уютные трактиры для дилижансов. Рокот этого мира, его лязг и скрежет, были едва слышны в удаленных уголках вроде Линден-эбби, но земля уже подрагивала от взрывов, которыми он пробивал себе дорогу.

— А ты кто таков будешь? Откуда выискался? — рявкнул на него мясник.

— Оливер, не надо так с джентльменом, — предупредил констебль, на всякий случай роняя трубку и ныряя за ней под стол.

— Джентльмен, как же! Я вот тоже думал, что она леди… — Холлоустэп прицельно плюнул в кружку.

— А сейчас в городах такая мода пошла, — подхватил коробейник, — что леди без провожатых по улицам ходют, будто публичные девки. Не разберешь уже, кто есть кто. Не знаешь, то ли поклониться ей, то ли спросить, почем берет.

— Это с какой-такой стати вы за нее вступаетесь, сэр? Защитничек выискался! Небось, из тех, что пытаются портовым шлюхам место горничной подыскать, а опосля охают, когда те столовое серебро прикарманят. Знаем, наслышаны про вашу породу! Но надо нам тут месадистских речей.

— Смею вас заверить, мистер Холлоустэп, что я не методист и не одобряю их убеждений касательно женщин-проповедниц, — мистер Хант поморщился. — Главной заботой христианки должно быть благополучие ее семьи, а не проповеди в трущобах среди ухмыляющейся голытьбы. А вашему горю я сочувствую.

— Эт ничего, — утешил себя покинутый жених, — они еще не так загорюют.

— Пожалуй, эту негодную особу следует сразу отправить в работный дом, где она, без сомнения, окажется несколько лет спустя, но к тому моменту уже обременив общество еще парой нахлебников.

— И ленту ей желтую на платье нашить за то, что до свадьбы забрюхатела! Там так и делают, — вставил коробейник и осекся, не желая уточнять, когда это он успел изучить работный дом изнутри.