От мыслей о еде Польку замутило даже, и она скорей-скорей стала ставить чайник на плиту.

А Настя вдруг зачастила, пыталась, видно, все – в ней за долгое время молчания аж разбухшие новости выложить – поделиться с мудрой Полькой немедленно:

– «Прости меня, Пелагеюшка, дуру грешную, ох прости, подруга дорогая!

Во-первЫх – за тайну за Николашину, никому не известную, прости!»

Тут Полька хмыкнула неопределенно – а Настя испуганно затараторила дальше:

– «А во-втОрых прости за мысли-слова про Семена твоего Ивановича – деверя, ох, прости!

Ведь он намедни, Полюшка, Лёльке моей предложение руки и сердца сделал!

Да ты, поди, уж и знаешь все – я, чай, ты же ему и посоветовала так сделать!»

– и, не давая оторопевшей Польке и слова вставить, быстро продолжила выливать на нее как из ушата с холодной водой свежие новости:

– «Леля – то моя, проститутка – о Господи, да прости же ты мою душу грешную, что я все ругаюсь да ругаюсь, когда радоваться надо! – Лелька моя уж на третьем месяце беременная!»

Тут Настька не выдержала и в голос завыла, обнимая Польку за плечи:

– «Поля, дорогая, помоги!!! А вдруг он, Семен-то, раздумает? ЖенИться-то раздумает, да ребеночка вдруг не признает?

Говорит моя дура-Лёля, что вроде в Новый год они слепилися!

И успели-то когда?

Я вся больная лежала с горя, как ты меня на хер тогда при всех соседях послала!

Да и ты потом сразу заболела – Бог тебя, видать, наказал! (– при этих словах Полька сделала слабую попытку отстраниться, но Настька прижала ее еще сильнее) – а ведь он ночь – то всю при тебе ночевал! Все соседи свидетели!

И когда успел девку мою обрюхатить? Ума не приложу! На кухне, что ль?

Так Тамара при мне в каморке нашей неотлучно была, спала она, говорит, чутко – все ко мне прислушивалась – не померла ли я с отчаянья-то?

Да и Тома бы первая мне обо всем долОжила, если бы что прознала! Я ее всегда подучивала, за старшей сестрой-шалавой следить в оба!

Ну, вот опять я Лёлю ругаю, а ведь они у меня девки-то обе честные, клянусь!» – и Настя тихо зашмыгала носом, утираясь подолом фартука.

– «Честные! Ага!» – начала Полька, но вдруг осеклась.

Что она сейчас скажет, то ведь на всю жизнь потом не забудется.

Как бы там ни было, сообщил он ей об этом или не сообщил – а решать судьбу Семена не ей, а ему самому.

Разберутся сами, кто там у них честный был, а кто – нет. И от кого ребеночек родится.

…Две тяжких волны настроения перехлестывались сейчас в Пелагее – и то как будто гасили друг друга, то вздымали в ней боль с удвоенной силой.

Пока Настя умывала слезы под кухонным краном, Поля полжизни своей пережила, вспоминая младшего брата обожаемого мужа Степана – доброго, ласкового мальчика Сеню.

Как же он любил ее детей, как чутко понимал непростые отношения между ней – «няней Полей» – и «браткой Степаном», которого Семен тоже крепко любил в детстве и любить не перестал – а вот уважать «после Москвы» уже не смог.

Вспомнила, что единственной отрадой в ее пустом доме по вечерам были ей не ее малые дети – а этот полувзрослый мальчик, радостно и светло встречавший Полю каждый вечер – злую, усталую, как всегда беспокойную, потому что опять так и не нашла скрывавшегося «по бабам» муженька Степу…

А маленькие все же ухожены и накормлены, чем было – а в бедной комнате царила чистота, мир и тепло – и Вера с Колей весело играли прямо на выскобленном добела полу…

Но вот врывалась в этот тихий вечерний мир она – Пелагея.

Родная мать, от которой сразу сторонилась любимица папашкина – Верка, и начинал жалостно реветь маменькин сынок Коля.

Семен бегом бежал на кухню разогревать остатки ужина, а Полька тяжко бухалась в деревянное «кресло» – тот же хлипковатый «венский» стул, но с квадратными, вытаращенными вперед полукольцом крепкими подлокотниками – и тупо уставившись в стенку перед собой, ощущала в душе хроническую, глухую и неизбывную, обиду на отсутствовавшего мужа.

Но тут в комнату возвращался с разогретой сковородкой Семен, ставил еду на стол, на деревянный кружок подставки, а потом садился перед Полькой на пол и снимал с нее тяжкие залатанные боты, и обувал ее больные, гудящие, все в крупных подагрических шишках от постоянного стояния в резиновых сапогах по колено в ледяной воде ноги с сильно искривленными, залезающими друг на друга и вверх пальцами, в старые тапки…

И Пелагея начинала испытывать телесную радость, шедшую в измученную душу прямо от гудящих ног, сбрасывавших усталость длинного и трудного дня.

И когда уезжал этот юный Спаситель, когда прошептал ей на перроне, уткнувшись лицом в ее воротник, что брата ни за что не простит, и слезы сдержал, шевеля острым молодым кадыком на худой и длинной, но крепкой шее, было Польке горько и сладко в самом нутре ее бабском, было, было!

А какую же радость принесет ему эта Лёлька, смазливая молодая свистушка?

Ведь он королевы-жены достоин, умной и замечательной! Его счастье составить может только взрослая, степенная женщина!

Так, Поля, а может, и вправду ты сама на него глаз положила?

Да нет, глупости все это, ведь ты же до сих пор Степана своего без памяти любишь, что уж там самой себе-то врать?

Семену нужна жена не только рассудительная, но и богатая, обеспеченная, с жильем! Что ж ему, весь век по общагам маяться?

Ну, положим, дадут ему комнатку какую-нито в Москве, в коммуналке, со временем.

Лет эдак через дцать, от работы от его, и это опять же неизвестно, ну а до того как же жить, семьей обзаводиться?

А все-таки кто же ей тогда во сне перед больницей-то снился? И снился ли?

Жгучая волна стыда окатила Пелагею – и вторая волна не замедлила – горящей ненависти и ревности к секухе-Лёльке, уже и беременной, поди ж ты – а от кого, а от кого же???

Вот тоже вопрос, и его еще надо выяснить!

– «Честная – это когда кровь на простыне, понятно?!» – с яростью в голосе продолжила вслух Пелагея.

Настя вздрогнула, закрыла кран с водой и ехидно так сказала, глядя прямо Польке в ее ясные голубые неподкупные глаза:

– «Ну, тогда, подруга, ты у нас с той ночи, как Семен тебя в больницу-то свез, а потом два дня белье твое постельное кровавое стирал да сушил – самая честная будешь!»

– «Ну и стерва же ты, Настасья Федоровна, человека болестью попрекать!!» – раздался на кухне слезливый уже с утра голос соседки Нины:

– «Тебе бы в курятнике-то жить надо было – накудахтаться, яйцо снесши, да на насест потом взлететь повыше – а оттуда всех с головы до ног обдристать, а самОй-то – чистенькой белой курочкой остаться!» – и Нина в сердцах грохнула свой здоровенный латунный чайник со всего маху на плиту.