– Ненавижу! – сказал Белосельцев. – Перед смертью его замочу!

Вельможа не перебивая слушал, окаменев. Из-под каменного лба и мохнатых, словно северный мох на граните, бровей смотрели на Белосельцева маленькие, как синяя вода в лунке, изучающие глаза. Вздохнул, приподнял на животе и груди тяжелые руки, опустил одну на плечо Белосельцева. И она неожиданно оказалась мягкой, теплой, нежной.

– Давай-ка прогуляемся, – сказал Вельможа, оглядывая потолки и стены веранды, где среди темных суков и трещин могли притаиться невидимые микрофоны. – Пойдем по тропинке прогуляемся.

Они шли по коричневой дорожке, усыпанной стеклянными иглами, среди прямых золотистых стволов. В высоких вершинах тихо скользили лучи, мелькали белки и птицы, падала темная шишка.

– Не надо никого мочить и тем более самому погибать, – говорил Вельможа, ступая толстенными ногами по тропке. – Нам не погибнуть, выстоять надо! Каждая светлая голова и крепкая рука нам пригодятся. Не завтра, а уже сегодня.

Белосельцев настороженно внимал. Вельможа всегда говорил о насущном, реальном, связанном с интересами многих людей, среди которых не было пустомель, бездельников, а только те, кто умел, знал, страстно желал.

– Не надо никого мочить, – продолжал Вельможа. – Они сами уйдут. Уже уходят, а на их место приходят другие. Мы приходим!

Вельможа шагал по тропке, и казалось, тропка пружинит, прогибается под его тяжестью. Белосельцев старался угадать его мысль, прочитать его замысел, разглядеть в этом замысле свою роль и задачу.

– Я действую осторожно, невидимо. Чтобы не спугнуть! А то они всем своим картавым граем закаркают и заклюют. Пусть себе долбят свою сладкую кость! А я тем временем осторожно, за их спиной свое дело делаю. Там нашего человека приведу, на важное место его посажу. Там другого. Не на первые роли, на третьи! Он какой-нибудь документик подправит, какую-нибудь бумагу составит. Сначала маленькую, потом побольше. Глядишь, из незаметного клерка политиком станет. Отдел возглавит, в префектуру войдет. Они ведь, эти каркающие, дело делать не умеют. Им бы вертеться перед телекамерой на разных презентациях, в разные лакомые поездки ездить! А как заводом управлять или электростанцию построить, как организовать мероприятие, как заставить людей работать – это они не умеют. Это они нам, черной кости, поручают. И спасибо! И ладно! Мы черновой работы не боимся. Мы всю жизнь в черновой работе!

На лице Вельможи появилась улыбка, похожая на трещину в камне. Белосельцев, не привыкший видеть улыбку на его суровом лице, понимал, что Вельможа доверяет ему самое глубинное, сокровенное.

– Есть очень много людей способных, замечательных. Все тянутся ко мне, все на учете. В партии, кто занимал видные места, в обкомах, в парткомах заводов, все – в деле! В администрации, в аппарате, на руководящих ролях. Армия, сам знаешь – все новые генералы «афганцы». Со всеми встречался в Кабуле, тогда они командовали полками, сейчас – дивизиями, армиями. Все приходят ко мне! Комитетчики, разведка – все наши. Кто по-прежнему в органах, в штате, кто в банках, товариществах, в корпорациях. У них капитал, связи, контроль над рынком. Комсомольские работники одни в коммерции, другие – в МИДе, третьи – в Министерстве культуры. Все старые товарищи, мы с полуслова понимаем друг друга! И все это связывается общей нитью, сводится в точку. В один прекрасный момент проснемся, и власть наша! А те вороны, что сладкую кость долбят, прокаркали власть! Не у них экономика, армия, банки. Они не нужны, отпали!

Вельможа потирал ладони. Они были как два огромных наждака, шуршали, искрили, скрипели. Белосельцев восхищался Вельможей, обожал его. Изумлялся, как раньше к нему не пришел, предпочитая кружить по шумным политическим торжищам, бездейственным и ненужным.

– Новый курс – он подготовлен! – продолжал Вельможа. – Возьмем власть, без крика, без выстрела, даже без выборов! Везде наши люди: в Москве, в регионах, в Белоруссии, в Казахстане, в Армении. Опять создадим государство! И без митингов, без раздирания глоток! Обратимся к народу, к его коренным представителям. Родина! Справедливость! Восстановим заводы, укрепим границы, создадим могучую армию. Вернем народу веру! Он будет работать во имя великой страны, во имя будущего. Не надо торопиться, только терпение. Я тебя знаю и верю тебе. Пойдешь работать ко мне. Подписан указ – я стал вице-премьером. Ответственный участок – Кавказ, ингуши, осетины, чеченцы. Мы их должны примирить, и сделаем это не силой, а экономикой и идеей нашего советского братства. Я завтра уеду туда, на Кавказ. Через неделю вернусь. Мы опять повидаемся. Я тебя возьму на работу. Мы с тобой поработаем. Не хуже, чем в Кабуле! Не хуже, чем в Карабахе!

Вельможа опять положил на плечо Белосельцева свою огромную лапу, словно заслонял его от опасностей и тревог.

Далеко, сквозь сосны, было видно, как в открытые ворота дачи въезжали автомобили. Осторожно разворачивались на лужайке – джипы, «Мерседесы», «Вольво». Вельможа, увлекая за собой Белосельцева, пошел им навстречу.

Приехавшим пожимали руки, обнимались. Вельможа знакомил с гостями Белосельцева, представляя его как старого боевого товарища.

Здесь был известный, уже немолодой писатель, выпускавший толстые советские романы, лауреат и герой, на которого, едва начались перемены, обрушились нападки. Его обвиняли в бесталанности, в раболепном служении режиму, в подавлении литературных свобод. Он бесследно исчез с телеэкранов и с газетных полос, и его место заняли другие – какая-то ядовитая и говорливая мелюзга, выступавшая по всякому поводу, кусающая налево и направо. Писатель был грузен, с болезненным грубым лицом, напоминавшим ком сырой глины, на которой было вылеплено выражение непроходящей обиды. Вельможа приобнял его:

– Веселей, дружище! Наше солнышко еще взойдет!

Здесь был известный на всю страну оборонщик, опекавший оружейные заводы, ракетные программы. Исчезнувший и затихший, как только демократические миротворцы устроили охоту на «соловьев Генерального штаба», стали пилить и взрывать ракеты, уступать противнику театры военных действий. После неудачного августа о нем вообще не говорили, и многие считали его умершим. Но вдруг он появился в новой роли банкира, покровителя искусств, созидателя храмов. Приоткрыв лакированную дверцу «Вольво», ступив на лужайку лакированной остроносой туфлей, он белозубо улыбался Вельможе, и его свежее загорелое лицо сияло благополучием и успехом.

– Средиземноморское солнце тебе очень к лицу, дружище! – приветствовал его Вельможа.

Среди приехавших Белосельцев с удивлением узнал президента Азербайджана, изгнанного из Баку. Того, с кем однажды виделся в просторном президентском кабинете на фоне зеленого мусульманского флага. Сдержанный, величавый, он произносил исполненные значимости слова. А потом, после январского кровопролития, когда в городе грохотали пулеметы, машины десантников прорубали толпу, давили легковушки и весь город, одетый в черное, хоронил убитых, президент исчез из дворца. Теперь, скромно одетый, доступный, застенчивый, он обнимался с Вельможей, своим прежним помощником. Их лица сближались, щека прикасалась к щеке, и они, мягко улыбаясь, говорили: