Однако у Ивана нынче было дело посерьёзнее. Иван нынче собирался, согласно воинской присяге и велению сердца, Родине послужить.

Он принял контрастный душ, оделся, и тут пипикнул мобильник. На экранчике высветилась условная фраза: “Застряла в пробке на авенида Инсурхентес, опаздываю на полчаса. Урсула.”

Сердечко ёкнуло. Пульс опять подскочил до двухсот. Ладони вспотели в один момент.

Иван в сердцах выматерился на себя. Что ж это такое, почему он волнуется, в руках себя не держит? Где холодный ум, самообладание, владение обстановкой? В конце концов, это не более, чем его профессия. Не более и не менее. И не хера тут разводить панику и истерику, как сельский подросток, которого коварные товарищи норовят втолкнуть в женскую баню и упереть снаружи ломом дверь.

Он подтянул брюки и сел в мандукасану. Шесть минут капалабхати с брандерами. То есть, пардон, с брандхами. В смысле, с бандхами[59]. Этого должно хватить, чтобы превратиться на ближайшие часа два в кремень-человека, блин!

Через семь минут он выскочил из номера, в лифте осмотрел себя в кривом зеркале – порядок, ничего лишнего, зашагал в сторону Сокало.

Она там!!!

Он прибавил шагу.

Иван узнал Габриэлу сразу. Бурлак на их конспиративной встрече показывал ему фотографию и карандашный портрет. Он сразу отвёл взгляд в сторону и сел за ближайший столик, потому что коленки его внезапно ослабели.

Тут как раз появился Бурлак со своею жёлтою розой. Можно было обойтись и без этого, даже нужно было обойтись без этого, однако Бурлак, осуществляя свою авантюру, уже столько нарушил всяких писаных и неписаных шпионских правил, что манкировать ещё одним ему не показалось ни зазорным, ни опасным. Тем более, подарить цветочек смазливой молодой девице – что может быть безобиднее и естественнее со стороны старого пердуна, супруга которого – perdon! – шесть лет, как покинула его и уехала в более прохладные широты, о чем маньянской контрразведке было известно доподлинно. Да у него вообще есть такая привычка: в сентиментальную минуту дарить девчонкам цветы – об этом приставленные к нему агенты Давидо и Пруденсио готовы в любой момент доложить куда следует – и не только на кратковременном отдыхе на берегу океана, а и в Маньяна-сити тоже. Вот, например, в четверг – на отдыхе – он целых три раза дарил девчонкам цветы. В среду – в Маньяна сити – тоже дарил. Сколько раз? Э-э-э… два раза. Вот сейчас он подарил этой, чёрненькой, а потом выйдет на улицу Кебрада и наверняка ещё одной-двум девицам подарит по цветочку. И чудесно. Ему – пустяк, девицам – удовольствие, агентам – фигня, а маньянской экономике – лишний песо в оборот.

Однако жест этот не показался фигнёй некому широкоплечему молодому человеку, что, примостившись у стойки, потягивал из высокого бокала ледяное пивко, да время от времени обменивался улыбками со смазливой девицей, которая ёрзала промеж столиков со шваброй в руках.

Молодой человек достал из кармана телефон, набрал номер и сказал, прикрывая ладонью трубку:

– Слы, Абрамыч! Тут какой-то демон ей цветы подарил. Чо? Не, дальше поканал. Чо? А я хер их знает, как они обзываются! Чо? А, ла, срисовал. Да.

Он убрал телефон и остался сидеть на месте. Действительно, мало ли шляется придурков по набережным в разгар сезона, дарят девчонкам цветочки с шоколадками. Василий кивнул толстухе-цветочнице, что сидела на тротуаре перед входом в кафе, показал ей один палец, и, когда она, подобрав юбки, подплыла к нему, дал десять песо, ткнул пальцем в какой-то букет и жестом велел передать его девице со шваброй. Та, получив цветы, сделала круглые радостные глаза, посмотрела влажно на Василия, вопросительно ткнула себя пальцем в грудь. Василий закивал, развёл руками, широчайше улыбнулся. Девица отбросила швабру и удалилась, кивком пригласив его следовать за собой.

Иван, вертясь на стуле, краснея и бледнея одновременно, пошарил в своей башке в поисках какого-нибудь тактического плана: как подвалить к клиентессе, что сказать, какой глаз прищурить, каким уголком рта улыбнуться. Башка была пуста, как оаксаканская тыква. Будто его ничему не учили в экстернатуре ГРУ. Будто он почти два года не насиловал себя маньянскими блондинками, наращивая мастерство, железно укладываясь в норматив. Будто он не мастер спорта по многоборью, не офицер, блин, русской армии.

Еще подходя к Сокало, он напоминал себе, что она – не просто так себе девица молодая, киска и мордашка, она людей убивает, и не фига перед ней павлиний хвост распускать, но теперь почему-то эти доводы перестали иметь для него какое-либо значение. Хвост, впрочем, и так не распускался. Иван вдруг, ни с того, ни с сего, позабыл, как это вообще делается.

Официант уже минуту как стоял перед ним в ожидании заказа, даже начал переступать с ноги на ногу, проявляя определённое нетерпение. Иван покосился в сторону девушки. Она не заказала обед, значит, может в любую минуту подняться и уйти. Надо действовать, действовать. Быстрота и натиск. Нежность и обаяние. Апельсиновый сок и фрукты.

Официант кивнул и удалился.

Или пригласить её отобедать с ним? Или выпить чего-нибудь укрепляющего, города берущего? Или… или…

К дьяволу, сказал он себе. Хорош рассусоливать, блин, тоже, интеллигент фуев выискался. На горе стоит кибитка, занавески новеньки, в ней живет интеллигент, его дела фуёвеньки. Вагонные споры – последнее дело. Когда больше нефига пить…

Главное – помнить: норматив – шестьдесят минут. Помнить и не забывать.

Иван повернулся в сторону брюнетки. Глаза их встретились.

Сверкнула молния, ударил гром из ясного неба.

Иван так и не узнал, уложился он в норматив или нет. Да он и не задавался этим вопросом. Время спрессовалось, сколько его прошло от момента их встречи до Иванова номера в гостинице – неясно, какой-то неуловимый миг, вспышка.

ГРУшный компьютер, высчитавший Ивана из тысяч и тысяч ему подобных, не соврал: они с Габриэлой Ореза и впрямь были исключительно созданы друг для друга. Любят они или нет одни и те же цветы, одни и те же песни, оба – собак, или оба – кошек, – с этим им ещё предстояло разобраться, но вот что не вызывало сомнения прямо сейчас – это то, например, что Габриэла пахла именно тем запахом, который больше всего нравился Ивану, и который он всю жизнь искал у женщин и не находил. К тому же она не пользовалась духами, а Ивана от духов всегда воротило. Возможно, так же пахла когда-то его мать, которой он не помнил. У Габриэлы же фигура Ивана: сочетание широких плеч и узкой задницы вызвало сердцебиение, хотя раньше для неё это никакого значения не имело, а зубы Ивана, когда он улыбнулся, чуть не отправили её в нокаут. Зато её формы идеально подошли к шершавым Ивановым ладоням, будто ладони его были деревянной опалубкой, в которой отливался её фундамент, или гипсовыми слепками с её грудей, вылепленных из воска.