…Девушка обеспокоенно заерзала. Рыжюкасу показалось, что ей совсем неинтересно, и слушает она лишь из прилежности, думая, что ему просто некому выплакаться…

– Учти, Малёк, – сказал он, стараясь вернуть ее внимание, – беда наша вовсе не в том, что мы с тобой не там живем… Даже, как ты говоришь, оборвавшись в Вильнюс или в настоящую заграницу, сменив страну проживания, мне не избавиться от моей провинциальной зачуханности… Беда в том, что мы с тобою не то, понимаешь, и совсем не про то пишем.

Она удивленно подняла голову. Вот те на!

Чуть повысив голос, как делает лектор, чтобы вернуть уплывшего ученика, он произнес громко и внятно:

– Все мною сочиненное – про пути спасения экономики, про издержки управления, про дурацкую политику – это лишь бултыхания на помойке, вовсе ненужные абсолютному большинству нормальных людей. Политика – это лишь задворки ума. И если бы ты знала, как мне надоело прозябать на этих задворках…

Посмотрев на нее, он удивленно спросил:

– Ты что это делаешь?

– Записываю. Я забыла подзарядить твой дурацкий диктофон, и он остановился. Но ты так здорово выдал про задворки. Такое нужно записывать. Я решила отдельно собрать все твои афоризмы…

– Это правильно. Ты их тоже используешь для своих мемуаров…

Она зарделась.

14

– Где же выход? – обескуражено спросила Малёк, включая диктофон в сеть. – Ведь всегда бывает выход?

Вот-вот, пытаясь как-то вырваться, он давно и мучительно его ищет…

– Выход, при всей тривиальности такой аксиомы, – сказал он, стараясь звучать афористично, – выход чаще всего там же, где и вход.

Чтобы выбраться, подумал он, иногда достаточно просто вернуться. И больше не входить в дверь, которая ведет не туда, даже если она кажется царскими вратами.

1

Об этом в горах над Тбилиси они говорили с великим авантюристом и человеком – потомком древнейшего княжеского рода писателем Чабуком. Кроме романа, ставшего мировым бестселлером, седовласый красавец князь знаменит еще и тем, что, отсидев за политику в общей сложности семнадцать лет, он четырежды успешно сбегал, а это в советских тюрьмах до него вряд ли кому-нибудь удавалось. Потом его сажали снова, но уже за другие «прегрешения», намотав нелепыми приговорами в общей сложности больше восьмидесяти лет тюремного срока.

Уже началась перестройка, и когда пришедший к власти (тогда еще партийной) Эдуард Шеварнадзе спросил у известного в мире писателя, какое же из его желаний (в качестве компенсации за годы мытарств и лишений) он мог бы выполнить, Чабук, не задумываясь, ответил:

– Две недели свободы.

Имея при этом в виду лишь поездку на футбольный чемпионат в Испанию.

Всю жизнь он был «невыездным» и больше всего мечтал о том, чтобы свободным человеком пройтись по свободной стране, да еще и побывать на настоящем футболе.

Пожелание было исполнено, за кордон Чабук съездил, но вернулся огорченным и подавленным.

Надо же, чтобы именно в Испании, жаркой и радостной горной стране, так похожей на его любимую Сакартвелу бывалый зэк, о чьей жажде жизни и умении эту жажду достойно утолять вопреки любым обстоятельствам, сложены легенды, князь, вырывавшийся и вырвавшийся из кромешной лагерной тьмы к признанию и славе, вдруг почувствовал… как он беден и нищ, а точнее обделен.

И вовсе даже не из-за того, что жалких грошей, которые князю поменяли в дорогу по совковым правилам, не хватило бы даже на одно застолье, каким в Грузии положено привечать и старых друзей, и новых.

– Гене, батоно, – грустно изрек он, – свобода – великая вещь, и никто не знает, где заканчиваются ее пределы. Но начинается она все же с независимости, с того, чтобы, усаживаясь за общий стол, – продолжил он, выдав мудрость, увы, не для политиканов, – ты должен хотя бы знать, что сможешь за него расплатиться… Этого правила из меня вытоптать не смогли.

Они помолчали, глядя на закатный Тбилиси с высоты «Черепашьего озера». Перестройка в стране еще только занималась в свете радужных надежд… Собирались вырваться из совка, много об этом думали и говорили, даже умные. Еще никто никого не собирался убивать – ни ради демократии, ни защищаясь от нее.

– А если ты нищ? – жестко продолжал Чабук. – Или, что еще хуже, если тебя приучили, что ты лакей… Это, батоно, как лисица, что вырвалась из питомника – сжалась, не знает, где кормушка, не знает правил, не знает, как выживать… Так что и вырвавшись, мы еще долго не будем способны к нормальной жизни…

– Но и у нас, батоно Чабук… – решил вставить свое слово Рыжук, забыв, что в Грузии старших дослушивают, а не дополняют.

Но Князь не дал ему нарушить традицию.

– Я, знаю, батоно Гене, что у нас с тобой есть. – Князь красиво расправил плечи и еще заметнее постройнел. В высоко поднятой руке он держал бокал с красным вином. На фоне закатного неба это классно смотрелось. – Есть только одно – князь улыбнулся, – что нам досталось от родителя и всегда остается с нами. С чем мы сумели счастливо прожить нашу «совковую», как ты говоришь, жизнь, которая не всегда была даже в шалаше. И счастливо живем дальше. Бог дал, никак не хуже, чем живут все вокруг. Как бы они там не пыжились…

Они поняли друг друга. И отправились в гостиницу к Рыжуку, где до глубокой ночи накручивали коридорный аппарат (телефон в Тбилиси был тогда грузинской легендой – из-за невозможности никуда дозвониться) и таки дозвонились до одной из Рыжуковских подружек и учениц.

Назавтра в солнечном тбилисском аэропорту они уже встречали веселую стайку «бабочек» из пасмурного Минска. Столь экстренным вызовом ученицы «мастер-класса» были, понятно, заинтригованы, разогреты и возбуждены. А встречей со статным красавцем князем, которому по виду и живости уж никак нельзя было дать ни его возраста, ни, тем паче, его тюремного срока, и всем увиденным и испытанным на берегах Куры и Арагви просто потрясены.

Батоно Чабук с «батоно Рыжуком» так с ними отвязались, что вояж этот стал историческим в глубинном взаимопроникновении культур столь разных по менталитету народов, какими представляются дилетантам «знойные» грузины и «млявые» белорусы. Не говоря уже о пресловутом «конфликте поколений», якобы раздирающем общество. Если кого и раздирали, так только Князя, за что Рыжук и получил право панибратски звать его Чабуком, несмотря на двадцать лет разницы в возрасте (и еще «в среднем» на тридцать – с девицами).

Именно с той встречи и начались его вояжи «по друзьям с подружками», Надо сказать, что и в Москве, и в Тбилиси, и в Таллине, и в Ялте друзья встречали их одинаково восторженно: «Опять Рыжюкас со своим зверинцем на гастроли прикатил!»…

2

Началом всего и единственной радостью, где почти все зависело только от него, и в чем он никогда не считал себя провинциалом, была для Рыжюкаса… Любовь.