Я вынес в эпиграф четверостишие из недописанного стихотворения А.К. Толстого; к славянофилам как к общественному движению Алексей Константинович отродясь не примыкал, но позволю себе привести еще одно четверостишие, которым и завершается это недоконченное стихотворение:

«Слиянья всех в один народ» не произошло, но граф Алексей Константинович это очень хорошо видел и свои выводы делал.

Так же хорошо понимали это и самые законченные мракобесы, в том числе и легендарный Победоносцев. Только вот выводы они делали другие… Славянофилы сами хотели бы обрусеть, а народ – просветить; сделать, так сказать, два шага навстречу друг другу.

А вот К.П. Победоносцев хотел другого: «Поменьше школ. Русскому народу образование не нужно, ибо оно научает логически мыслить». Как говорится, коротко и ясно.

«Какой мы видим плод от просвещения? Мы видим непокорение власти, видим крамолу, видим бунты», – вторит всесильному министру просвещения митрополит Серафим.

Эти русские европейцы последовательнее других: они искренне боятся, что народ просветится и перестанет нуждаться в «отеческом» руководстве европейцев. Ведь «крамола и бунты» – это и есть попытки русских туземцев изменить систему власти.

И вот ведь странность какая! Туземцы упорно хотят просвещения.

Выдуманные туземцы

Русские дворяне XVIII – начала XIX века начинают выдумывать туземцев. А почему бы и нет? Если их императоры выдумывают свои союзы с монархами других стран, придумывают самые фантастические причины и следствия в международной политике… почему им-то нельзя?!

Дворянин, который считает себя либералом и европейцем, а сам заводит крепостной гарем, живет в насквозь искусственных, совершенно надуманных координатах. Но ведь это можно сказать и о декабристах, которые всерьез задумывают отвергнуть всю прежнюю историю Российской империи и построить на ее месте какую-то выдуманную ими на своих сходках страну. Они честно предупреждают, что готовы действовать так же, как во Франции: террором расчищать место для своих выдумок. А сами эти выдумки не имеют ничего общего ни с реальностью, ни с настроениями народных масс.

Князь Трубецкой предполагает ввести какой-то диковинный гибрид парламента и советской власти и всерьез полагает – крестьянство и купечество будут работать в этом удивительном органе правления.

К.Ф. Рылеев и А.А. Бестужев сочинили песню как бы в народном стиле: «Царь наш, немец русский». Сам стиль этой песни предвосхищает «народный» язык, на котором интеллигенты 1914 года обращаются к мобилизованным крестьянам. А смысл песни… Народ на 99,9 % – добрые монархисты, им это явно не близко.

Якушкин предполагал убить царя и поголовно истребить его семью. Мол, это для блага народа… Народ, правда, думал иначе.

А. Барятинский в поэме «О Боге» писал:

К. Рылеев и А. Бестужев тоже собирались поднять «нож на попов, на святош».

Уж эти-то потуги наверняка вызвали бы колоссальный протест народа – вплоть до новой пугачевщины, но декабристы так уверены, что атеизм «нужен народу», что даже не пытаются выяснить: а как сам народ относится к их «замечательным» планам?

Пестель подробно описывал, какую часть земель у каких помещиков следует передавать в общинный фонд, сколько земли в каждой волости должно быть в частной собственности и так далее. Все эти планы и его туманные рассуждения об общественной пользе, добре, служении народу и о цели государственного существования предельно далеки от народных представлений.

Так же далеки от всего на свете теории налогов Н. Тургенева и М. Орлова.

Самое удивительное – все эти люди искренне верят, что действуют в интересах народа, выражают его мнение и что народ их поддержит.

И славянофилы, и западники первой половины XIX века не столько изучают, сколько выдумывают народ. Славянофилы все-таки пообразованнее, с наукой у них как-то получше. А западники откуда-то взяли, что народ должен жить так же, как во Франции, и что народу только этого и надо. Откуда?! Да просто потому, что так хочется.

В салонах Москвы и Петербурга сталкиваются прямо противоположные мнения… И все они – со ссылками на народ, на его мнения и интересы. Возможно это только в одном случае – если никто этого самого народа не знает, а только придумывает, для подтверждения своего мнения.

Но дворяне, особенно живущие в деревне, – это еще что! «Образованный дворянин неплохо знает народ (много лучше, чем, скажем, буржуа), потому что все время имеет с ним дело: как помещик – с крестьянами, как офицер – с солдатами» [70. С. 20].

Русская классика хорошо показывает это: и Ларины у Пушкина, и Ростовы у Толстого окружены морем крестьян. Они с детства плотно общаются хотя бы с некоторыми из них – в первую очередь с прислугой-дворней.

А.С. Пушкин – вовсе не литературный персонаж, но он сильно любил Арину Родионовну, звал ее «мамка», пил с ней в Михайловском вино и с удовольствием слушал ее сказки, превращая их в литературные произведения.

Дворянский недоросль вырастает и просто вынужденно, даже без особого желания, общается с приказчиками, с видными деревенскими людьми, выделившимися богатством или умом. Он служит – и, естественно, ему необходимы порученцы, унтер-офицеры, исполнители его приказов. Это люди другой цивилизации, но если офицер не дурак и не подонок, он легко заметит среди подчиненных надежных, умных и полезных для дела людей. С ними – тоже естественно, в ходе общего труда, у дворянина могут складываться личные, чуть ли не дружеские отношения.

Так офицер Оленин и его слуга Ванюша «очень удивились бы, ежели бы кто-нибудь сказал им, что они друзья. А они были друзья, сами того не зная» [78. С. 185].

К середине XIX века выросли новые поколения русских европейцев – недворян: типичные горожане, которые народ видели, конечно, но имели с ним дело очень мало. Разночинцы, интеллигенты, у которых нет поместий, видят крестьян в деревне, на даче – но не как своих крепостных, не как подчиненных или как людей, с которыми исторически связаны. А как соседей, как владельцев соседних участков земли… Живущих совсем другой, не очень понятной жизнью.

Разночинец идет служить – в гражданскую службу, в большом городе. Он видит дворников, извозчиков и фонарщиков, он нанимает прислугу – но уже нет той интимной, личной связи со «своими» крепостными, как у Пушкина с Ариной Родионовной.

Именно в этой среде рождается представление о «вине интеллигенции перед народом» и о том, что народ надо «освободить». И само желание «освобождать», и выбор способов «освобождения» рождается на кружках, сборищах единомышленников – и, уж конечно, без всякого участия «освобождаемых».