Сьюзен скрывала свою сексуальную ориентацию от Джуди и по совершенно непонятным причинам скрывала от своих близких друзей то, что у нее есть сестра. «Первые шесть лет нашего знакомства с Сьюзен, – говорил Дон Эрик Левин, который встретился с Зонтаг в начале 1960-х, – в том числе в течение трех лет, когда я жил у нее дома, я и понятия не имел, что у нее есть сестра. Она о ней никогда не упоминала». При этом они со Сьюзен подробно обсуждали детство. «Я слышал много историй, узнал о множестве ее внутренних мотиваций, знал о властной матери, проводящей массу времени у нее в кровати, но не слышал ни слова о сестре». Минда Амиран была ее ближайшей подругой в Кембридже и «никогда не слышала о том, что у нее есть сестра. Об этом я узнала гораздо позже». При этом Амиран подчеркивала, что они с Зонтаг «говорили обо всем на свете».

Это нельзя назвать видением разделенного мира, которого придерживались гностики, или платоновской идеей о различиях объекта и его сравнения, или фрейдистской интерпретацией снов. Это была привычка все раскладывать по разным полочкам, которую Сьюзен унаследовала от матери. С одной стороны – легкоранимое «я». С другой – поведение «я» и надевание маски для того, чтобы скрыть свою ранимость, как писала Сьюзен в 1959 году. («Мое желание писать связано с моей гомосексуальностью. Моя индивидуальность нужна мне как оружие для того, чтобы бороться с оружием, которое общество направляет против меня».) В ее дневниках очень подробно и честно описано то душевное неудобство, которое Зонтаг испытывала от этого разделения. В 1968 году она писала, надеясь на то, что «когда-нибудь кто-нибудь, кого я люблю и кто любит меня, прочитает мои дневники + почувствует, что еще лучше меня понимает»[497].

Сьюзен всегда верила в предсказание Харриет о том, что ей суждено вершить великие дела. Даже когда Сьюзен было 14 лет, в своих дневниках она писала, обращаясь к биографам: «Если бы я хотя бы на минуту перестала писать для будущих поколений и в моих текстах появился бы какой-то смысл!!!»[498] В эссе 1962 года Зонтаг задается вопросом о том, почему дневники писателей являются такими интересными, и отвечает на него: частично потому, что в дневниках «мы читаем слова писателя от первого лица, мы видим его спрятанное за маской эго». Видимо, она подозревала, что ее собственные дневники очень хорошо покажут отличие между ее собственным эго и прикрывающей его маской. «Неужели всегда хотят только правды? – спрашивает она в 63-м. – Стремление к правде не является постоянным, это всего лишь необходимость отдохнуть и сделать передышку»[499]. Зонтаг будет прятаться на публике, а открывать и изливать свою душу – в дневниках, написанных для неизвестного читателя.

В начале 60-х Зонтаг работала над романом «Благодетель». Она была недовольна современной прозой, и ее заинтриговал французский nouveau roman – жанр, в котором была сделана попытка освободить роман от традиционных составляющих (сюжет и герои), чтобы отобразить фрагментарную природу современного существования. Подобные романы изображали «жизнь среди руин».

«Пришла пора того, чтобы роман стал тем, чем не является. Пока в Америке и Англии такие романы редкое исключение, – писала она в 1963 году. – Это художественная форма, к которой люди продвинутых взглядов и вкусов в других видах искусства могут относиться серьезно». В эпоху фрейдизма в романе стало слишком много солипсизма. «Некоторым из нас, – признается она, – хотелось бы, чтобы мы были не так сильно заражены убийственным психологическим самосознанием, этим проклятием образованных людей нашей эпохи»[500].

Это «проклятие» наблюдалось и в романах. Зонтаг виделся новый подход, в котором отсутствовала бы черта нездоровой интроспекции, того, что она называла «психологией», но при этом через интерпретации снов присутствовало бы фрейдистское наследие. В романе «Благодетель» Зонтаг пыталась создать схему, в которой фрейдизм будет избавлен от психологии, но в нем останутся сны. В романе описывается история Ипполита – молодого человека, прибывающего в неназванную столицу (Франции) из провинции. Уже на первых страницах Зонтаг отметает все психологические мотивы, лежавшие в основе других романов. Ипполита не интересуют деньги, не интересует любовь, секс, политика и искусство. Он пишет одну философскую статью, после чего через 30 лет начинает работать над мемуарами. В доме богатой иностранки фрау Андерс[501], которая держит салон, он знакомится с «кругом вербальных виртуозов». Имя владелицы салона напоминает имя Ханны Арендт, жены австрийского философа Гюнтера Андерса. Арендт написала весьма несвязанный роман, который показал Сьюзен, каким писателем хочет стать она сама – женщиной, но в первую очередь писателем.

У Ипполита есть приятель-гей – Жан-Жак, вор и проститутка. Образ построен на Жане Жене[502]. «Я построил свою жизнь так, чтобы использовать энергию, которую люди обычно отводят на сны», – говорит Жан-Жак.

«Мое писательское дело выталкивает из меня субстанцию сна, продлевает ее и играет с ней. Потом я возобновляю эту субстанцию при помощи шоу, увиденного в кафе, экстравагантности оперы, в комедии ролей, которой является каждая гомосексуальная встреча»[503].

У Ипполита нет писательского метода «выписывания», выдавливания из себя субстанции сна. Тем не менее ему все чаще начинают сниться сны со сложными и замысловатыми сюжетами. Эти сны похожи на сценарии Бунюэля с визуальным рядом, словно с картин Дали или Магритта.

«Мне не нравится твое лицо, – сказала она. – Дай его мне, я использую его в виде туфли».

Меня это нисколько не смутило, потому что она не покинула кресла. Я только и сказал: «Ты не можешь вставить ногу в лицо».

«А почему бы и нет? – ответила она. – На туфлях есть глазки для шнурков».

«И язычок», – добавил я.

«И душа-подошва (Прим. пер.: в оригинале sole: подошва, слово soul / душа, звучат они одинаково)», – заметила она, вставая».

Как и многие другие обеспеченные любители психоанализа, у которых более чем достаточно времени для того, чтобы проводить его на кушетке психоаналитика, Ипполит начинает полностью погружаться в свои сны, то бишь посвящать время исключительно самому себе. «Сны – это онанизм духа»[504], – заявляет он. Однако сам он отрицает эту мотивацию Нарцисса. Он думает больше о других, и в особенности о фрау Андерс, которую продает Арабу. Ипполита крайне удивляет то, что «молодой Араб возжелал дорогую европейскую женщину средних лет, как бы его темная плоть ни желала победить плоть белую». Этот жест, который он называет «возможно, моим единственным альтруистским поступком», делает его благодетелем, что и дает название роману[505].