— Вы же сказали, что не хотите знать.

— Не хочу. Но у меня поручение.

— Это — правда. Он — не плохой, не хороший. Он просто ещё не человек, он как ребёнок. Сэвидж. Он хочет есть — он кричит. Он хочет женщину — он идёт ко мне, садится на кровать. Я его прогоняю — он возвращается к себе, ворчит. Мне показалось даже, что мастурбирует. Он хочет спать — требует, чтобы было тихо, хочет разговаривать — будит меня, начинает рассказывать, как он служил в армии. Он хитрый, но безобидный. Может сказать, что у него болит живот. Это чтобы я к нему подошла. Тогда он начинает приставать. Я ухожу, он снова ворчит, потом опять делает это. Но он не умеет врать. Я точно знаю. Я видела документы, говорила с ним. Много говорила. Это — правда.

— Понятно, — сказал Илья Игоревич. — Это понятно. Ещё вопрос, если позволите. Вот вы угодили в эту историю. И как вы себя чувствуете? Не жалеете?

— Это моя работа, — глухо ответила девушка, будто сквозь вату. — Я знаю — это сенсация. И потом ещё — это правильно, если я обо всём этом расскажу. Потому что такие страшные вещи не могут оставаться сами по себе, про них должны узнать люди. Но это я раньше так думала. Может быть, я и сейчас так думаю. Но теперь я уже ничего не хочу. Я просто жду. Я устала и не могу больше. Я приехала, как в лагерь бойскаутов. Сначала думала, что интересно — заброшенный дом в горах, свечи, подвал. Незнакомый мужчина, дикарь, жертва КГБ. Простите, ФСБ. А потом я поняла, что я так не могу. Там внизу у нас есть такое ведро, вы понимаете? И мы вдвоём. И он слышит все, и я слышу все. И так один день, потом второй, потом неделя. И никто не говорит, когда всё закончится.

Илье Игоревичу стало жалко девушку. Она, повинуясь дурацким законам профессии и руководствуясь непостижимым для взрослого человека детским легкомыслием, угодила в мир, в котором женщинам и детям места не было. В этом мире пахло порохом и кровью, в нём человеческие жизни считались сотнями и без колебаний укладывались на дымящийся алтарь. В этом мире не было ни друзей, ни врагов. Были лишь объективно посчитанные аргументы «за» и «против». И аргумент со знаком минус подлежал немедленному опровержению — ножом, пулей или бомбой. Но делать нечего, она уже живёт в этом мире и занимает в нём отведённое для неё место — грязный и холодный подвал, рядом с явно презираемым ею человеком, которого она, рискуя жизнью, притащила сюда через пол-России, и вместо унитаза они используют усиливающее звуки оцинкованное ведро.

Ещё Илья Игоревич от всей души пожалел Федора Фёдоровича.

Из приблизившегося тупика был только один выход — немедленный арест всего ближнего окружения и беспристрастное следствие, которое и должно установить, кто отдавал приказ взрывать дома с собственными гражданами. Но даже и по этому пути от подозрений и шёпота за спиной не уйти, да и Федор Фёдорович, при всём уважении, которое Илья Игоревич к нему испытывал, явно не обладал качествами, необходимыми для подобных решительных шагов. А значит, остаётся только ждать, просыпаясь по ночам от бешеного сердцебиения. Ждать, когда рванёт эта убойная информация, уже разбросанная по десятку серверов.

Платона и Ларри он тоже пожалел. Правильный руководитель, верно оценивая угрозу для страны и себя лично, а также реальный цейтнот, приказал бы немедленно сбросить на этот регион атомную бомбу средней мощности. Республикой больше, республикой меньше — какая, к чёрту, разница. Зато одним ударом удастся избавиться и от свидетеля, и от журналистки, и от рыжего грузина, который точно знает, какую кнопку надо нажать, чтобы серверы погнали документы во всемирную паутину.

Но это решение принято не будет, поэтому в данном случае жалость носила, скорее, академический характер.

Единственно кого Илья Игоревич не успел пожалеть, так это себя. А зря.

Выруливая на полосу, самолёт вдруг резко встал, так что пассажиров ощутимо тряхнуло. Начавший было дремать Илья Игоревич выглянул в иллюминатор. Он увидел «уазик», из которого вылетали бородачи с автоматами и в зелёных головных повязках. Через минуту они заполнили салон.

— Вставай, — гортанным голосом сказал старший. — Вставай. Вещи твои где?

Два удара — один под дых, второй по печени.

Чёрный мешок на голове. Заломленные за спину руки, лязг наручников. Команда:

— Продолжайте полет. Аллах акбар!

«ты конечно была в меня влюблена времена ещё были те был женат на тебе война мы забыли убить детей»

Михаил Генделев

Вот так и закончилась странная Кавказская война. Пробудилась несколько ошалевшая от безделья армия, собранная в кулак на левом берегу Терека, и, повинуясь железной, хотя и несколько истерично выраженной воле Верховного, рванула через быстротекущую воду, чтобы навести на той стороне закон и порядок. Началась другая война, поначалу не менее странная, а впоследствии — нешуточная.

Предшествовало этому вот что.

Сперва в дневном выпуске новостей НТВ прошёл буквально секундный репортаж насчёт налёта чеченских боевиков на пассажирский самолёт в Минводах, в результате чего был похищен и увезён в неизвестном направлении некий пассажир. Ушлый журналист быстренько выяснил, что захваченный трудился одним из начальников в Балтийском пароходстве и сделал вполне естественный вывод, что это обычное похищение с целью выкупа.

К похищениям ради выкупа все в стране привыкли настолько, что и репортаж этот прошёл бы совершенно незамеченным, но вечером остальные каналы превратили его в сенсацию национального масштаба.

Первым запах жареного почувствовал любознательный Карнович, случайно позвонивший знакомому из администрации и услышавший в ответ на традиционное «что новенького» совершенно невнятное:

— Отвяжись, к чёртовой матери! Тут такое началось…

И сразу вслед за этим — короткие гудки.

Но даже Карнович не смог связать услышанное с похищением рядового, причём совершенно неизвестного общественности, чиновника. В тот момент не смог. А когда прочёл на лентах информационных агентств название новой должности похищенного, уже наступило время шестичасового выпуска новостей на Первом канале. И там все сказали открытым текстом.

Интересен был не сам текст, а способ подачи информации. Руководство канала, сладострастно дёргающееся под придавившей его кремлёвской тушей, реанимировало советскую практику писем трудящихся, но преобразовало до боли знакомый старшему поколению тяжеловесный стиль в нечто демократически отретушированное, с прямыми включениями, хорошо узнаваемыми лицами и вполне неподдельным волнением, способным пробудить правильные эмоции даже в табуретке.

Сперва говорили перехваченные в Москве пассажиры злополучного лайнера. Потом на экране появилась фотография Ильи Игоревича, задорно улыбающегося, в белой тенниске и с разлетающимися на ветру волосами. Несколько вполне предсказуемых интервью прямо на улицах Москвы, ещё не оправившейся от кошмара недавних взрывов. Последнее из них — с одним из думских лидеров, прямо на экстренно собранном митинге, в окружении голубых знамён и собственных портретов.