– Прости, брат. Если я во что-то верю, то только в Бога. Никак не в себя. В данной ситуации я – проигравшая сторона. Я обещал – и не сделал. Задолжал – и не вернул. Потерял деньги. Испортил деловую репутацию. И теперь – вынужден наблюдать, как деловой мир собирается поставить на мне крест...

– Хуйня это все! – крикнул Юра, прожигая глазами окружающее. – Крест, деловой мир... На хуй деловой мир! Есть только ты, и нет вокруг ничего, что бы не зависело от тебя самого...

Не выдержав, я выбрал относительно сухой участок дороги, посмотрел в зеркало – нет ли машин сзади – и изо всех сил нажал на тормоз. Юру швырнуло вперед. Он ударился головой о лобовое стекло и ошеломленно смолк. А ведь сам когда-то научил меня простому способу успокоить распоясавшегося пассажира.

– Заткнулся? – спросил я, дергая рычаги и вращая руль. Мой крейсер с визгом и ревом развернуло на сто восемьдесят градусов.

– Раз вышло так, что сегодня – день встреч со старыми приятелями, давай проведаем еще одного старого приятеля.

– А работать? Ты, кстати, работать сегодня собираешься?

– Работать? Нет. Я только что отдал в чужие руки пятьдесят тысяч. В такой день я работать не намерен. Я намерен мрачно праздновать. Я даже телефон выключил.

– И куда мы едем?

– К Шульцу. Любил навестить старого приятеля Шульца?

– Не знаю, – осторожно ответил покойный друг. – Он что, сделался таким же, как Сережа Знаев?

– Сам увидишь.

Удачно выкатились из центральной части города. Я даже повеселел. Вот оно, убогонькое счастьице столичного автовладельца: избежал пробок – считай, день удался. Выскочили на шоссе Энтузиастов – бестолковое, мною глубоко нелюбимое; думаю, здесь катаются главным образом энтузиасты этого шоссе. Тут же выяснилось, что я рано радовался. Застрял почти сразу. Плотно, основательно. Едва не полчаса стоял почти без продвижения, наблюдая за тем, как наименее терпеливые не выдерживают и разворачиваются в надежде найти объезд. Прочие мирно ждали, нагревая пространство выхлопными газами. Иные листали газетки и журнальчики, совершали телефонные звонки. Дамы подкрашивались. Иные выходили из салонов, разминали затекшие спины и плечи, вытягивали шеи – что там впереди?

Впереди то же самое, господа. То же самое. Пробки, толпы, стада механизмов. Назойливые рекламы. Дорожные инспектора в тулупах. Серые, черные, сизые, белесые дымы. Автокатастрофы с жертвами и без жертв. Песцовые шубы и телогрейки. Холеные содержанки и побирающиеся старухи. Лед и грязь, песок и соль. Вспышки сверхмощных фар и беспомощное моргание светофоров. Подгоняемые ветром обрывки газет и пивные жестянки. Бездомные псы с заиндевевшими мордами. Рев сирен и мелодии модных шлягеров, вдруг сменяющиеся выпуском радионовостей: упал самолет, обрушилась под тяжестью снега крыша, маньяк надругался над школьницей; взорвали банкира, зарезали журналиста; террористы расстреляли милиционеров, милиционеры расстреляли террористов; министры встретились с капиталистами, капиталисты подкупили министров, и те и другие – арестованы; футболист куплен за сто миллионов, ученый продан за сто рублей; фондовый индекс, инфляция, потребительская корзина, экономический рост, гламур, тужур, бонжур, перекур – все то же самое.

Тесно, шумно, нервно. Слишком мало места. Слишком много событий.

Сам хронический астматик, я чувствовал, слышал дыхание города: трудное, неритмичное, свистящее. Больное.

Предполагаю, что астматики, подобно эпилептикам, способны в моменты сильных приступов болезни видеть нечто тайное.

Нечего вдыхать. Некуда выдохнуть. Ничего не слышишь – в ушах шумит. Почти ничего не видишь – перед глазами мерцающая, радужно плещущаяся пелена. Говорить не можешь – трудно. Из горла выходят сдавленные хрипы. После каждого слова делаешь паузу. Думать тоже не можешь – все внимание приковано единственно к тому, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. Происходящие вокруг события не важны. Стоять вертикально невозможно. Хочется сгорбить спину и наклонить корпус вперед, чтобы облегчить работу мышц, раздвигающих пузыри легких. Ждешь, когда отпустит, но не знаешь, когда, – приступ может длиться часами. А самое главное и страшное состоит в том, что ты – неизлечим. Неизлечимость не беда; беда – осознавать ее. Стань атлетом, бегай быстрее всех, бей сильнее всех, отправься в горы, в лес, потребляй чистейший кислород и годами не вспоминай о своей ущербности – но однажды тебя все равно накроет, и ты опять захрипишь, и прозреет твой агонизирующий мозг.

Так хрипел и мучился сейчас вокруг меня мегаполис, обожаемый и ненавидимый собственными обитателями, битком набитый людьми и машинами, золотом и нефтью, огромный, самоуверенный, всеядный и всесильный – но насквозь, насквозь больной.

Окрест же на тысячи километров простирались черные пространства, местами скудно населенные полусонными и полупьяными народами, исполненными тысячелетнего презрительного равнодушия к тысячелетней столице и ее тысячелетней агонии.

– Шульцу сейчас лучше всех, – сказал я. Юра явно предвкушал встречу.

– Расскажи. Неужели он сделал миллион? Тот, который «тысячу раз по тысяче»?

– Все гораздо серьезнее.

– Что же может быть серьезнее миллиона?

– Работящая и преданная жена.

– Брось. – Друг сделал круглые глаза. – Я же был с ней знаком. Полумертвая девочка. Полевая мышка. Психолог. Всю жизнь сидела без работы...

– А теперь – высидела. Нынче психологи в цене. Ни один серьезный работодатель не станет принимать на работу человека без предварительного собеседования с психологом. Теперь у этой мышки твердый оклад, какой тебе в твоем девяносто первом и не снился. А также уверенное продвижение по карьерной лестнице. Теперь она купила в кредит квартиру и авто, родила мужу троих детей и наладила всю его жизнь... За такой женой он – как за каменной стеной...

– За женой – как за каменной стеной? – Юра презрительно хмыкнул. – Можно, я это запишу?

– Не надо иронии. У меня масса знакомых, чьи жены зарабатывают больше мужей. Еще и детей рожают. И полноценно шуршат по хозяйству. Это сейчас очень распространенное явление, русский вариант феминизма... А мужья, как тот же Шульц, в основном ковыряют в носу и мечтают заработать миллион.

– Так он сделал миллион или не сделал?

– Какой миллион... Как сидел пятнадцать лет в глубоком анусе, так и сидит. Планы строит. Мечтает. Полтора года назад взял у меня в долг денег, на пару дней – до сих пор не отдал ни копейки. Звоню, приезжаю, прошу, ругаюсь – плачет, волосы на себе рвет, но не отдает.

– А ты?

– А что я? У него трое детей. Я же не людоед, чтобы человеку судьбу ломать из-за пяти тысяч долларов.

– Пять тысяч?! – возопил друг. – Да я за пять тысяч воробья в поле загоняю! Пять тысяч! Этого как раз хватит, чтобы успокоить Знаева! Давай, прибавь ходу. Сейчас мы стрясем все до копейки с нашего старинного друга... Далеко ехать?