– Одалживаться у любовницы друга, погибшего пятнадцать лет назад? Это бред.

– Я хоть и погиб, но мозги мои до сих пор на месте. А ты хоть и выжил, да не поумнел. Перед сильными прогибаешься, а слабых жалеешь!

– Я пытаюсь жить мирно. Я навоевался. Намахался кулаками.

– Вот и вспомни старые навыки!

– Бесполезно. Нет у нашего зрелого рюха ничего. Ни в карманах, ни в кошельке. Он давно мною расшифрован. Он – прожектер.

– Да, я понял, – печально согласился призрак. – Слабак.

– Сейчас говорят – «неудачник».

– Мне такое слово неизвестно. Оно из лексикона взрослых, тридцатипятилетних. Таких, как ты...

Ссоры и размолвки меж умными людьми скоротечны. Я понял, что пришел в норму. Хотя еще минуту назад готов был устроить истерику. Юра все-таки поднял больную для меня тему... Тут мимо прошел человек, сильно смахивающий на переодетого мента. Я слегка напрягся, выбросил сигарету – естественно, в урну – и окончательно успокоился. Почувствовал, что сильно замерз. Обернулся, поднял глаза и вдруг увидел в низком грязноватом оконце изумленную физиономию Шульца – очевидно, он видел все. Как я нервно расхаживаю взад и вперед, размахиваю руками и разговариваю с кем-то, кто никому не виден.

В долю секунды я сам себе опротивел до крайности. Отчаяние смешалось с презрением. Вот, стою на краю грязной, шумной улицы. Полупьяный и злой. Только что разругался со старинным приятелем. Из-за денег. Какого же черта я – здоровый, молодой, неглупый мужик – вместо того, чтобы изобретать корабли, самолеты и лекарства от смертельных болезней, запускать в космос ракеты, строить дома и дороги, школы и больницы, университеты и храмы, превращать раскаленные пустыни и вечную мерзлоту в цветущие сады, писать книги и растить хлеб, катать семью в театры и музеи – все глубже и глубже погружаюсь в буржуазные задрочки? Занимаюсь невообразимо омерзительными скандалами из-за мелких денежных сумм? Какого черта, вместо того, чтобы ходить с высоко поднятой головой и улыбкой на лице, я пробегаю мимо людей с видом бледного неврастеника?

– Вообще, ты прав, – сказал я. – Так нельзя. Надо вернуться. Прямо сейчас.

И зашагал обратно в дом.

Шульц открыл сразу, как будто бы, проводив меня, остался стоять рядом с дверью. Я отвел глаза и сказал:

– Ты прости меня, гада. Я не должен был так с тобой разговаривать.

– Ерунда, – ответил зрелый рюх, тоже глядя мимо. – Проходи на кухню, выпьем еще по пятьдесят.

Молча выпили. Юра стоял рядом, смотрел с сарказмом. Собака сопела и стучала когтями по грязноватому, местами вздувшемуся линолеуму.

– Я такой же мудак, как и ты. Слишком добрый для этой жизни. Слишком люблю детей, жену. Друзей. Это вредно для коммерции. Для коммерции полезно любить деньги, а уже потом все остальное. Вот отчего мы с тобой сидим сейчас, после пятнадцати лет работы, не в пентхаузе с видом на Кремль, а в этой дыре.

– Ебал я пентхаузы с видом на Кремль.

– И я тоже.

– Послушай. Я верну тебе деньги. Перспективные направления есть, и много. Сейчас в доме и семье немного разгребу – и займусь. Два, от силы три месяца... И оно само пойдет... Миллион – неизбежен...

– Ебал я эту цифру. Пока, Шульц. Звони, если что...

За двадцать минут отсутствия салон машины выстудило полностью. Проклятый кусок железа совсем не хранил тепло. Вдобавок стекла тут же запотели, выдавая во мне нарушителя закона, усевшегося за руль в нетрезвом состоянии.

Пожалев уныло замолчавшего друга, я предложил:

– Давай забудем. Переключимся. Хочешь – в магазин поедем. Любил съездить в магазин? Мне надо еды купить...

– Тебе виднее. Я же мертвый. Мне ни дом, ни еда не требуются...

– Дай жвачку.

– Сам возьми. Это же твоя жвачка.

– Прекрати грубить. Если честно, я очень благодарен Шульцу. Он хотя бы научил меня обратному ходу мысли...

– Видел я его обратный ход. Что-то не помог такой ход ему в жизни.

– Зато мне помог. Согласно принципу обратного хода, сам этот принцип помогает только тому, кто действительно нуждается в помощи. А Шульц – не нуждается. Его проблемы решает его жена.

– Беспонтовое умничанье.

– А ты никогда не думал, что судьба может подвести к тебе человека только затем, чтобы он произнес одну-единственную фразу, только одну – но такую, которая намертво в тебя въедается, кодирует... или, наоборот, раскодирует... меняет тебя?

– При чем здесь Шульц?

– С его обратным ходом мысли мне стало легче жить. Понял я про себя одну вещь трудную. Ты ее еще не понял, хоть и знаешь меня много лет. А я – понял.

– Что же ты понял?

– А понял я, друг, что деньги меня не хотят.

– Это спорная телега.

– Ты мертвый – тебе виднее.

Отчалил от дома зрелого рюха – хмельной, грустный, однако с легкой душой – и снова угодил в плотный затор. Бампер в бампер. Вдруг мне моргнули фарами. Проезжай, дядя.

– Так. А здесь что?

– Супермаркет.

– Магазин, где всё продают?

– Не всё. Только продукты.

– Такой большой магазин – и продают только продукты?

– Да. Не стой на проходе.

В дверях девушка в яркой курточке сунула мне в руку рекламку – я взял, прошел несколько метров и, не читая, выбросил в мусор. Я всегда беру у таких девушек рекламки. Из вежливости. Уважаю чужой труд. Особенно такой неблагодарный и низкооплачиваемый, как раздача бесплатных листовок.

Фантом не спешил. Он рассматривал торговый зал, как музейную экспозицию. Он даже слегка приоткрыл рот, во все глаза наблюдая, как деловитые домохозяйки степенно везут свои телеги вдоль бесконечных, уходящих за горизонт стеллажей с разноцветными упаковками.

Помимо отоваривающихся женщин и семейных пар тут и там в немалом количестве наблюдались и люди совершенно новой, чисто столичной генерации: средней упитанности мужчины, иногда совсем молодые, с розовыми, младенчески-гладкими щечками, неспешно прочесывающие сектор за сектором, вдумчиво принюхивающиеся к рыбе, надолго зависающие в мясных рядах, погружающие пальцы в сосиски и ветчины, далее смещающиеся в отделы приправ и фруктов, сыров и солений. Год от года таких особей появляется все больше. Их задницы отменно широки. Снять бы оттуда кожу и натянуть на барабан – прекрасно будет звучать такой барабан, гулко и громко. Если найдется барабанщик. Озабоченные поддержанием уровня собственной сытости, в продуктовых магазинах они никуда не спешат. Они размышляют, сомневаются, они взыскуют идеальной жратвы, наилучшей услады для желудка. Они по три-четыре раза гоняют свои перегруженные тележки из овощного отдела в винный и обратно. Самоуглубленные одиночки, неторопливо мастурбирующие собственные вкусовые пупырышки. Их бабки вскормлены сталинским жмыхом, а матери – брежневским маргарином, им же самим повезло жить в сытые времена, и они используют эту возможность на все сто, как будто гены вечно недоедавших предков приказывают им: спешите, пользуйтесь, жрите.