— Господин и родитель мой, — говорил Баудолино. — Ты теперь полезай на мою лошадь и старайся не напрягать силы. Нужно будет проявить осторожность. Хотя ночь уже наступила, но повсюду караульщики Лиги. Наша единственная надежда, что и они разбредутся по пьянкам, обмывать победу, поелику, надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, что победа осталась за ними. Но отдельные ломбардцы вполне могут бродить и тут, например, обирая убитых… Мы будем двигаться лесами и оврагами, обходя стороной дороги. Так до самой Павии, куда твои вояки, полагаю, уже все добежали. Подремли в седле, я посторожу, чтобы ты не свалился.

— А ты сам не уснешь на ходу? — пошутил Фридрих с перекошенной челюстью. И потом сказал: — Смеяться очень больно.

— Вижу, что тебе и правда лучше, — ответил Баудолино.

Так они плелись до рассвета всю ночь, то и дело спотыкаясь. Спотыкался и бедный конь. Всюду корни, кусты, колючки. Только раз издалека они завидели огонь и дали изрядный круг, от огня подальше. По пути, чтоб и вправду не уснуть, Баудолино разглагольствовал, а император не засыпал, чтобы не уснул Баудолино.

— Кончено, — говорил император Барбаросса. — Я не вынесу позора. Это нестерпимое бесчестье…

— Это несущественная заварушка, отец. Вдобавок все уже уверовали, что ты погиб. Тут ты заявишься, прямо как воскресший Лазарь. Кто будет помнить поражение? Все на радостях запоют Те Deum.

На самом деле Баудолино просто силился как мог утешить раненого, униженного старика. Этот день подорвал весь престиж империи. Плакала святая-священная власть… Фридрих мог снова выйти на сцену лишь в ореоле какой-то новообретенной славы. Тут Баудолино опять не сумел отогнать призрак своего давнего замысла. Он вернулся к предсказаниям Оттона и к посланию Пресвитера.

— Дело в том, дорогой отец, — сказал он, — что из происшедшего тебе следует кой-чему научиться.

— И чему я должен у тебя учиться, кладезь мудрости?

— Нет, не у меня, избавь господь. Учиться у судьбы. Оцени по совести то, что говорил покойный Оттон. В этой здешней Италии вытащишь хвост — нос завязнет. Невозможно императорствовать, имея у себя на шее папу. Над этими городами тебе одержать верх не удастся, поскольку ты хочешь упорядочить их согласно политическому искусству. А они хотят жить в беспорядке согласно природному складу. Или, как сказали бы парижские философы, сохранять состояние hyle, первобытного хаоса. Лучше обратись-ка на Восток, далеко за Византию, водрузи знамена своего правления над христианскими землями, которые простираются вдали по ту сторону обиталищ нечестивых. Объединись с единственным и истинным rex et sacerdos, владычествующим над теми областями со времен Волхвоцарей. Только когда ваш союз заключится и скрепится, или он принесет тебе клятву служения, ты сможешь поехать в Рим и обойтись с папой как с конюхом, а короли Франции и Англии будут у тебя на посылках. Только тогда твои сегодняшние победители привыкнут снова опасаться тебя.

Фридрих не помнил почти ничего из заповедей Оттона, и Баудолино пришлось пересказывать ему все сначала. — Что это за Пресвитер? — допытывался император. — Он существует? И где живет? И как я могу отправляться с войском не ведая дороги? Меня переименуют в Фридриха Глупого и под таким именем ославят на веки веков.

— Вряд ли, если в канцеляриях всех христианских правителей, в том числе и в византийской, появится письмо, в котором этот Иоанн Пресвитер пишет к тебе, прямо ж тебе, тебя единственного готов признать себе равным, и приглашает тебя объединить царства и власть.

И тут Баудолино, помня письмо наизусть, во тьме ночи принялся декламировать послание Пресвитера Иоанна, и пояснил, какой смысл имела самая драгоценная реликвия мира, которую Пресвитер посылал ему, Фридриху, в некой шкатулке.

— Как? И где это письмо? У тебя есть копия? Ты случайно не сам его настрочил?

— Я переписал его на доброй латыни. Я соединил разрозненные члены, издавна знакомые ученым мудрецам, к которым никто не прислушивался. Однако все, о чем говорится в этом письме, истинно, как Евангелие. Если уж совсем начистоту, от себя я прибавил только адресата. Вышло, что письмо адресовано лично тебе.

— И тот поп мог бы отдать мне эту, как там ее называют, Братину, содержавшую кровь Иисуса? Вот это точно бы было помазанием крайним и совершенным… — бормотал еле слышно в седле император Фридрих.

Так во тьме этой ночи решились и доля Баудолино, и доля императора. Хоть ни один из них не сознавал, на какое дело они нацелились.

Загадывая, воображая себе вожделенное царство, к, рассвету у какой-то канавы они обротали коня, ушедшего с поля боя и не знавшего, куда брести. Теперь оба были верхами. Хотя и по проселочным трактам, путь в Павию все же сильно ускорился. Тем же путем брели остатки разбитой армии. Солдаты узнавали императора и радостно, приветно кричали. Поскольку войско грабило деревни, по которым проходило, нашлось и императору с Баудолино чем подкрепиться и поправить силы. Солдаты перебегали вперед, передавали радостную новость впереди идущим, через два дня, у врат Павии, Фридриха дожидалась вся городская верхушка и все его ближние сановники, разубранные in pompa magna[23]и все еще не верящие собственным глазам.

Была с ними и Беатриса, уже одетая в скорбный траур, поскольку ее оповестили, что муж погиб. Она держала за руки детей: Фридриха, ему исполнялось уже двенадцать, хоть выглядел он не старше шести, по прирожденной слабости здоровья, и Генриха, который унаследовал всю мощь отца, но в этот день буквально заливался слезами и спрашивал, что произошло. Беатриса издали узнала Фридриха на коне, с рыданьями подбежала к нему и страстно прижалась. Когда муж сказал ей, что остался в живых только благодаря Баудолино, она наконец заметила, что и Баудолино тут, вся покраснела, вся побелела, опять заплакала и наконец протянула руку, коснувшись груди Баудолино, и обратилась к небу, умоляя вознаградить Баудолино за все, за все, называя его то сыном, то другом, то братом.

— И именно в это мгновение, сударь Никита, — сказал Баудолино, — я понял: тем, что спас жизнь владетеля, я расплатился с ним по долгу. Именно потому я не имел больше права любить Беатрису. И тут же, кстати, я обнаружил, что я ее больше не люблю. Рана зарубцевалась. Ее лицо вызывало в моей душе благодарные воспоминания, но не вызывало трепет. Я осознал, что мог бы теперь находиться рядом с нею и не страдать, и мог бы удалиться от нее и не страдать тоже. Наверное, я окончательно повзрослел, юношеская горячка остыла. Мне даже не было жаль, только немного взгрустнулось. Как голубь: беззаветно токовал — больше не токует. Закончилась пора любви. Пора мне было в путь за далекое море.

— Из голубя ты преобразился в ласточку.

— Да уж скорей в журавля.

В субботу утром пришли Певере и Грилло и объявили, что постепенно в Константинополе восстанавливается порядок. Не то чтобы утолилась алчность пилигримов-мародеров. Но их предводители наконец сообразили, что идет разграбление ценных реликвий. Можно было закрывать глаза на какие-то кадила и бархатные покровы, но вот мощи разбазаривать было недопустимо. Поэтому дож Дандоло приказал, чтобы все сокровища, разобранные военными в городе, были снова принесены в Святую Софию. Там состоится честное распределение. Прежде всего идея была в том, что их поделят между пилигримами и венецианцами, которые до сих пор не получили договоренную плату за перевоз паломников на кораблях. Затем надлежало установить цену каждой вещи и выразить в серебряных марках. Рыцарям будет выдано по четыре части, конным сержантам по две, пешим сержантам по одной. Представим себе, как это восприняла солдатня, которой по программе не причиталось ничего.