Кукла, порванная и покалеченная Ханной, передавалась судьями из рук в руки. Серьезность, с которой они изучали куклу, в такой степени не вязалась с их задачей, что мои губы задрожали и стали складываться в улыбку. В то же мгновение я почувствовала, как от страха у меня в животе начал зарождаться нервный булькающий смех, и, чтобы не дать ему вырваться наружу, зажала рот рукой. Тот же непроизвольный смех, что был вызван гримасами черного мальчика в молитвенном доме Андовера, мог выставить меня глупой мартышкой перед глазами людей, которые одним словом могли положить конец моей жизни. Справа от меня возникла какая-то суматоха, и когда я повернула голову, то увидела группу молодых женщин и девушек, которые бились в мучительной истерике. Их рты были зажаты руками, и девушки силились оторвать ладони от лица, но руки не слушались, словно приколоченные гвоздями. Несчастные страдалицы пытались что-то сказать сквозь пальцы, но слышались лишь хриплые звуки и стоны.

Одной из девушек удалось наконец выговорить:

— Она пытается заставить нас молчать. Чтобы мы не могли дать показаний. Ох, мой язык, мой язык горит…

Я снова перевела взгляд на судей, и главный судья Джон Хоторн, тот самый, что приговорил мою мать к повешению, мрачно спросил:

— И как давно ты стала ведьмой?

Я не могла ответить сразу — не могла убрать руку ото рта, и ему пришлось повторить вопрос. Он нагнулся и говорил медленно и раздельно, как говорят со слабоумным ребенком:

— Как давно ты стала ведьмой?

Я убрала руку и сказала:

— В шесть лет.

Все разом ахнули, и разговоры среди зрителей тотчас прекратились, ибо люди не хотели пропустить что-нибудь важное.

— Сколько тебе сейчас лет? — спросил Джон Хоторн.

— Почти одиннадцать.

Я чувствовала, как Том на меня смотрит, и ради него попыталась унять дрожание губ.

Судья помолчал, давая возможность писарю записать мои слова на бумагу, а потом неожиданно, чтобы застать меня врасплох, спросил:

— Кто сделал тебя ведьмой?

Я смотрела на него круглыми от ужаса глазами. Рот открылся, чтобы глотнуть воздуха, которого вдруг не стало в моих легких, но я не могла выдавить из себя ни слова. Я готова была рассказать им любую историю, подтверждающую мою вину. Что летала, босоногая, на метле, что пекла хлеб для ведьминого алтаря, что плясала на могилах их матерей. И вот время пришло, и так скоро. Я знала, какого ответа они от меня ждут, но сказать ничего не могла. Я будто стояла на утесе над океаном: позади отвесные скалы, забраться по ним невозможно; прыгать вниз, в водоворот, слишком страшно. Время шло, и я слышала, как сидящие рядом девушки начали беспокойно ерзать — им не терпелось назвать имя, а то сразу два или три, если я откажусь произнести то единственное, которое впишут чернилами на приготовленном заранее пергаменте. Том вложил что-то в мою руку, я почувствовала гладкую твердость речного камешка и крепко зажала его в кулаке. А потом назвала имя, которое они ждали. Имя женщины, которая уже сидела в тюрьме и ждала смерти.

Я сделала шаг назад от края обрыва и сказала:

— Моя мать.

Все вокруг удовлетворенно закивали, а затем один из судей спросил у Джона Хоторна натужным шепотом:

— Как это было?

Главный судья повернулся ко мне и повторил вопрос громко, будто говорил с глухой.

— Она заставила меня положить руку на книгу.

Сидящие передо мной на судейской скамье вздохнули с облегчением и радостью, будто я достала из-под фартука свежеиспеченную буханку хлеба. Я всматривалась в их лица и видела в глазах интерес и враждебность, любопытство и страх, но ни у одного во взгляде не было сочувствия или жалости или хотя бы сдержанной рассудительности. Позади меня раздался какой-то тихий животный звук. Я обернулась и увидела, что одна из одержимых девушек мяукает, как кошка. На ней было такое же серо-коричневое домотканое платье, как у меня, и такой же простой чепец, как у меня. И волосы были такого же медного цвета. Мы могли бы быть сестрами. Но в ее глазах я увидела только злобу. Мне вдруг сделалось дурно, в глазах потемнело, и я крепко сжала руку Тома.

Потом судья Хоторн сказал мне: «Продолжай», но мне словно ватой заткнули уши, и я только видела, как шевелятся его губы, но не понимала смысла его слов. Колени подкосились, и я почувствовала, как Том подхватил меня и попытался поставить на ноги. Тогда главный судья подал знак писарю, чтобы тот прервал запись, и, сложив ладони, сказал, обращаясь ко мне:

— Ты знаешь, где находишься? — Я кивнула, и он продолжил: — Ты знаешь, к кому обращаешься? — (Я снова кивнула.) — Тогда ты знаешь, что мы ждем от тебя правды. Ты должна отвечать на все вопросы полно и охотно, иначе все для тебя может плохо кончиться. Понимаешь, что я говорю? Не жди от нас снисходительности из-за своего юного возраста. Если не расскажешь нам все о своем ведовстве, подвергнешь опасности свою бессмертную душу. Телом можно пожертвовать, но если потеряна душа — она потеряна навечно.

Его слова проникли сквозь вату, и последующая за этим тишина была сродни той, что наступает перед тем, как топор опускается на положенную на колоду курицу. А когда топор наконец падает, врезаясь в кости и плоть, раздается негромкий приглушенный звук, будто щелкает засов, запирающий дверь навсегда, или стопка бумаг шлепается на стол одного судьи, когда ее перекладывают со стола другого. Судья Хоторн дал знак писарю приготовиться и снова спросил:

— Как ты стала ведьмой?

— Моя мать заставила меня положить руку на книгу.

Было ясно, что они имеют в виду книгу дьявола, но я думала о материнском дневнике в красной обложке, зарытом у подножия одинокого дерева в долине Гиббета. Я поклялась сберечь и защитить эту книгу от таких людей, как эти.

— Как ты положила на нее руку?

— Дотронулась пальцами. Книга была красного цвета. Красного, как кровь. А страницы были белые. Очень белые, как… — Мой голос затих, и я видела, как писарь подался вперед, чтобы лучше меня слышать, но, когда я взглянула на него, он потупил глаза и потянулся за чистым листом, будто после моих последних слов к первому листу нельзя было прикасаться.

Один из судей спросил:

— Ты видела когда-нибудь черного человека?

— Нет, — сказала я, хотя мне хотелось добавить: «Никого, кроме вас», как сделала моя мать.

Третий судья спросил:

— Где ты дотронулась до книги? Кто был с тобой?

Я сказала им почти правду:

— На пастбище Эндрю Фостера, рядом с прудом Фостера. Поблизости от долины Гиббета. — И, помолчав, добавила: — Там были тетя Мэри и кузина Маргарет.

Я потянула за собой в яму Маргарет, но ей это не могло причинить большого вреда, поскольку она уже дожидалась меня в темнице. Острые края глиняного черепка впились в тело под лифом платья, и я нарочно, чтобы наказать себя, надавила на черепок, чтобы было еще больнее. Наконец у меня появится возможность самой вручить его ей, ибо скоро мы станем сестрами по заточению. Мне продолжали задавать вопросы, а я называла имена тех, кто уже был арестован. С каждым ответом мое воображение буйствовало все сильнее, и чем более дикими были мои ответы, тем с большим сочувствием относились судьи к моим словам. Я плясала с черной собакой и насылала злых духов щипать и мучить других людей, разговаривала с духом матери, который являлся мне в виде кошки. Когда мой допрос был закончен, они задали Тому те же вопросы, и его ответы в целом были похожи на мои. Наша мать была ведьмой, и из-за нее мы стали добычей дьявола. Наше единственное спасение заключается в равной мере как в раскаянии, так и в тюремном заточении.