«Ори, Женя, ори. Дай братцу в глаз. Вмажь ему как следует, не бойся. Он ничего тебе не сделает. Ты не позволишь. Ты сильная. А мы — слабые. Нам было легко презрительно кривить губы и считать тебя дрянью. Мы не захотели сделать маленького усилия и понять, что дрянью может быть только волк-одиночка. Ты — волчица, Женя. А мы — так себе персонажики, зайчишки-трусишки. Мы побоялись взять на себя часть твоего одиночества. Пять минут назад я размышлял о том, какими глазами ты смотрела на нас. Что испытывала при этом. О том, что мы брезговали к тебе приближаться. Так вот, теперь я спрашиваю в третий раз: насколько ты одинока? И насколько ужасно всю жизнь быть одинокой? Ответь, Женя. Мне это важно».

Между тем Женя и братец продолжали орать. Мент как заводной тяжело ворочал головой на толстой шее: от одного к другому, от одного к другому. На его лице читалась скука. И вот в самый, можно сказать, кульминационный момент, когда Женя пыталась бумажкой об установлении отцовства треснуть братца по шее, раздался мелодичный бархатный голос:

— Девочка моя! Тебе нельзя так нервничать! Надо беречь себя, девочка моя! Спать, гулять, хорошо питаться. А кстати, что у нас сегодня на обед?

И в квартиру, неся впереди клетчатый живот, величественно вплыл папа.

Увидев папу, Женя застыла. Ее лицо перекосилось. Неожиданно она схватилась за живот и перегнулась пополам. Ее рот медленно, как будто нехотя, открылся, и из него вырвался дикий, звериный крик. Я с ужасом увидел, что из нее хлынул поток воды. Вода хлестала между Жениных ног, и через минуту на полу образовалась огромная лужа.

— Что вы стоите, молодой человек? — крикнул мне папа. — Она же рожает!

Я сгреб Женю в охапку и потащил на улицу. С Женей на руках пронесся мимо Гриши, который прогуливался с коляской вокруг клумбы и проводил нас удивленным младенческим взглядом, засунул ее в машину, дрожащими руками, не сразу попав ключом в зажигание, завел мотор и помчал в ближайшую больницу.

Женя рожала пять часов. Все это время я, злой, дрожащий, с трясущимися руками, ругающий про себя всех и вся, топтался в приемном покое больницы, время от времени стремительно выбегая во двор покурить, делая две-три судорожные затяжки и так же стремительно возвращаясь обратно. Хмурый братец привез мне Женин паспорт, страховой полис, зубную щетку и тапочки, буркнул на прощание: «Ну, это мы еще посмотрим!» — и отбыл, не поинтересовавшись, как, собственно, проходят роды, что, на мой взгляд, было чистейшим свинством с его стороны. На исходе пятого часа ко мне спустилась нянечка.

— С дочкой вас, папаша! — ласково пропела она.

Я сунул ей сотню и отправился домой.

У Жени в квартире я застал Гришу, баюкающего ребенка, и папу. Папа сидел за столом на кухне. Напротив сидел мент. Папа блистал крахмальной бабочкой и свежайшим жилетом. Китель мента был расстегнут. Виднелся толстый живот, обтянутый грязной майкой. На столе перед ними стояла почти пустая бутылка водки, селедочка, вареная картошка, блюдце с крупно нарезанным салом и буханка «бородинского» на разделочной доске. Вторая, пустая бутылка валялась на полу у ножки стола. И папа, и мент были уже ну очень хороши.

— Хорошая девочка, хорошая. Дочка моя. Приемная. Не выселяй ее, а то ведь пропадет дочка, по миру пойдет. А ей детей поднимать надо, — внушал менту папа, изящным жестом подцепляя на вилку кусочек селедки и отправляя его в рот.

— Не буддду… оббещщаю тебе, не буддду… только пусссть жжженитсся на этом… как его… на ппоккойнике, — бормотал мент, запуская в ту же селедку громадную пятерню.

— Не волнуйся, — резонно отвечал папа. — Голову даю на отсечение, жених против не будет. Да за такую красавицу любой пойдет.

Мент кивнул и, не удержав голову, уронил ее в миску с картошкой, благо та уже остыла.

Увидев меня, папа мгновенно сориентировался, взял граненый стакан, налил в него немного водки, подумал, долил остатки из бутылки и протянул стакан мне. По-прежнему дрожащей рукой я взял стакан и опрокинул водку в себя.

— Ну? — строго спросил папа.

— Девочка, — выдохнул я.

— Молодец. Хвалю, — одобрил папа. — Назовем ее Шарлоттой. — И вытащил из-под стола еще одну бутылку.

Впоследствии я сопоставил даты. 1 ноября Жениной беременности исполнилось ровно семь месяцев. Я вспомнил, как она кричала мне: «Надо будет родить в семь месяцев, и рожу!» И родила. Теперь у нее был ребенок, документ об установлении отцовства и ровно месяц до официального вступления в наследство на квартиру.

Уж не ведьма ли она?

В этом месте, наверное, надо написать: «ЭПИЛОГ». Так и напишу.

Прошло два месяца после Жениных родов. Вернее, два месяца будет завтра. Сегодня, 31 декабря, мы встречаем Новый год. Снег в этом году так и не выпал. Погоды стоят осенние, мерзкие по нормальным понятиям. Но мне почему-то нравится мокрое декабрьское тепло. Я стою на улице перед своим подъездом. Мне поручили купить воду и хлеб. Новый год мы встречаем все вместе в Его квартире. Женя не хотела с детьми уходить ночью из дома, даже ко мне. Девочку назвали Шарлоттой. Смешно, но факт. Итак, что у нас с Новым годом? Гриша варит студень. Ольга испекла два пирога — с капустой и яблоками. Виктор принес чертову уйму спиртного и забил им весь холодильник. Алена съездила в какой-то ей одной известный магазин, где пекут домашние пирожные со взбитыми сливками. Денис притащил елку, и мы все, разыскав свои старые детские игрушки, ее нарядили. Папе поручили нарезать ветчинку-колбаску-рыбку, чтобы было как в ресторане. Он это умеет. За последние два месяца, которые он прожил с Женей и Гришей, мы успели не раз убедиться в его кулинарных и хозяйственных способностях. Теперь он ведет кампанию по соединению трех квартир: своей, Жениной — не то в Химках, не то в Мытищах — и той, в которой они живут сейчас. Тоже уже Жениной. Наследство на квартиру было оформлено на Женю и ребенка без проволочек во многом благодаря моему кошельку. Но это мелочи. Кажется, Женя с Гришей собираются папу усыновить. С его появлением и рождением Шарлотты Женя стала меньше третировать Гришу. Как-то смирилась с тем, что он ее крест. И перестала обращать внимание на его закидоны. Теперь она полностью переключилась на папу. Папа принимает ее претензии снисходительно. Только гладит по головке и отвечает с неизменным добродушием: «Девочка моя, только не волнуйся». Девочка не волнуется и репетирует к Новому году какой-то экзотический танец. Я со страхом жду ее выступления.

Наталья тоже сегодня придет. Я говорю «тоже», потому что она больше двух месяцев уклонялась от встреч. Не хотела никого видеть. А чтобы не видеть Дениса, сменила место работы. За это время я видел ее всего один раз, когда заезжал узнать, почему она не подходит к телефону, не случилось ли чего. Был воскресный вечер. Наталья сидела дома, кутаясь в пуховый платок. Жалкая, маленькая, сгорбившаяся. Тогда я впервые заметил у нее несколько седых волос. Уход Дениса стал для нее полным жизненным крахом. Ведь она была так уверена в жизни, которую сама придумала для них обоих, в том, что Денису именно такая жизнь и нужна. Впрочем — теперь я окончательно это понял, — он никогда не удовлетворял ее. Иначе она не скакала бы по Интернету в поисках партнеров. Он не удовлетворял ее не только как сексуальный партнер, но и как партнер по жизни. В их тандеме она была мужиком и уверилась в том, что он без нее погибнет. А он взял и не погиб. Наоборот, расцвел. И она все никак не поймет: как такое может быть? И что ей теперь делать? А я все никак не пойму: почему он с ней жил? Ответ, который я дал самому себе, довольно приблизителен. Ему было удобно ходить на поводке. Это ведь так уютно и комфортно: сидеть в сторонке, выгибать бровь и отворачиваться, когда происходит что-то неприятное. Это ведь так легко: не вмешиваться, когда твою сестру гонят из ее собственной квартиры. И ранку, которая зовется совестью, можно зализать, уговаривая себя, что никакого отношения к этому не имеешь. Но со временем ошейник стал давить Денису на горло. Ранки не очень-то зализывались. Он немного повозился, потявкал, ошейник ослабили, и он решил, что снова станет удобно. Но не стало. Ощутив неудобство один раз, он стал ощущать его всегда. Дальше — известный финал.