Дождался, подумал Маликульмульк, и это еще в ее устах — нежность несказанная…

На «толстого дурака» он не обиделся и даже не подал виду, что понял Дораличе. Из этого могло выйти какое-то нелепое разбирательство, а Маликульмульк еще хотел перед встречей с фон Димшицем поговорить с певцами — Риенци и Сильвани.

— А я пойду к Никколо. Дай старому бесу волю — он на целый день оставит мальчика одного. А меня он побаивается, — по-итальянски же ответила Аннунциата, причем очень скоро — хорошо, что все слова были Маликульмульку знакомы.

Он вместе с Аннунциатой заглянул в комнаты, где жили Манчини. Мальчик лежал на большой постели, укрытый по уши, а старик устроил себе угощение на маленьком столике — копченое мясо, сыр, бутылка вина. Аннунциата ворвалась, как ведьма, и до всего ей было дело: где отвары трав, отчего не настаиваются в кружках, почему не заказан на кухне горячий бульон для Никколо, сменил ли ему любящий отец сорочку.

Маликульмульк же подошел к юному скрипачу и очень осторожно присел на край постели.

— Вы непременно выздоровеете, — сказал он по-немецки. — Нужно только слушать врачей и пить лекарства…

Никколо не ответил даже слабой улыбкой. На его худом личике остались только глаза, настоящие черные итальянские глаза, как на полотнах Караваджо, и нос, настоящий южный нос, скорее даже не римский, а чуть ли не армянский.

— Может быть, теперь, когда бесы унесли скрипку, его здоровье поправится, ведь она больше не высасывает жизненные соки, — объяснил старик Манчини. — Только бы она не нашлась! Я молю об этом Пресвятую Деву. Если она услышит мои молитвы — мы никогда больше не вернемся в Геную. Мы поедем в Рим, в Неаполь. Пусть только моему бедненькому станет чуть получше…

И он горестно кивал головой, и нечесаные седые волосы свисали вдоль щек, делая худое лицо еще уже и печальнее. И даже сердитые вопросы Аннунциаты насчет ночного судна и слабительного пролетали мимо его ушей. Постороннему тут делать было нечего — и Маликульмульк, еще раз пожелав выздоровления, ушел.

Итальянцы жили этажом выше, точно в таких же комнатах, как Дораличе с Аннунциатой. И спали в одной постели, что немного смутило Маликульмулька: если бы ему сказали, что в одной постели спали князь Голицын и тот же Брискорн, он бы пропустил такую ерунду мимо ушей — мало ли как приходится ночевать офицерам в походе? А про итальянцев рассказывают всякие неприятные вещи — такие, что и подумать противно.

Певцы тоже вспомнили статного офицера в темно-зеленом коротком мундире фрачного покроя и в белых панталонах. На даму они обратили более внимания.

— Какие бедра! — воскликнул Риенци и поцеловал себе кончики пальцев. Маликульмульк не был в таком восторге от плотного стана Екатерины Николаевны, хотя и он отметил одну особенность — при роскошных формах у нее были очень узкие колени и щиколотки. Хвала тому, кто изобрел тонкие платья с поясом под грудью, — теперь всякий мог судить о бедрах и коленях дамы не наугад, а с первого взгляда. Итальянцы воспользовались этой возможностью основательно — они и о других дамах, приглашенных на прием, порывались рассказать в том же фривольном духе. Насилу Маликульмульк своротил с пикантной темы на уголовную.

— Баретти мне жалок, — сказал Джакомо Сильвани, — но знаете ли, герр Крылов, что мне пришло на ум? Что он также искал смерти. Да, как искал ее бедный Никколо, согласившись играть на скрипке маркиза ди Негри. Он в Риге только и знал, что пил, пил, пил… Как будто кто-то стоял у него за левым плечом и приказывал: пей, пей, пей!

— Но у него скрипка была не столь дорогая и знатная? — спросил Маликульмульк.

— Нет, у него была обычная скрипка французской работы. Хотя всякое случается — может, и она успела побывать в палаццо ди Негри?

— Со скрипкой явно были какие-то приключения, — добавил Риенци. — И я не удивлюсь, если и тут замешан проклятый маркиз. За день до смерти бедный Баретти подошел ко мне, дохнул мне в лицо — клянусь Вакхом, если бы поднести огонь, вышел бы отменный фейерверк! — и сказал, что скрипку ему дал сам черт.

— Если столько пить, то померещится целый ад, битком набитый скрипками, — сказал Сильвани. — Несчастные мы люди. Там, где искусство, вечно вертятся черти. И чем талантливее музыкант, тем чертей больше. Вы обратили внимание, что у Никколо Манчини пальцы на левой руке длиннее, чем на правой? Это точно сатанинский знак!

Из всего этого Маликульмульк вывел, что Брискорн с Екатериной Николаевной во время приема уединились и бродили по коридорам, полагая, будто итальянцам они неинтересны. Ежели Брискорн ухитрился вытащить скрипку — то не исключено, что в башню ее отнесла сообщница, сам же он был в это время в гостиных. Но проверить эти домыслы — совершенно невозможно.

Что не мешает перейти к следующим домыслам…

Брискорн мог заранее сговориться с бароном фон дер Лауниц, а потом прижимистый барон, уже зная, что скрипка похищена, снизил цену: деваться-то вору некуда, не в Управу благочиния же он со своей бедой помчится. Этим объясняется скандал, который Брискорн устроил в «Петербурге», и его горестные рассуждения об утраченной чести. Говорил он, правда, весьма непонятно, так ведь и не хотел говорить понятно! Ему вовсе незачем, чтобы начальник генерал-губернаторской канцелярии догадался о его проказах.

Понять бы еще, как соответствуют покаянные слова Екатерины Николаевны похождениям Брискорна…

Маликульмульк и не хотел, чтобы полковник оказался вором, и радовался тому, что так ловко все сопоставил. Ему захотелось похвалиться перед Федором Осиповичем — вот прийти в уютную, безупречно чистую комнатку (сам-то он любое жилище за два дня умудрялся обратить в сущую берлогу), сесть за стол и рассказать, что кольцо вокруг Брискорна сжимается…

Одновременно ему захотелось как-то предупредить инженерного полковника. Если скрипка еще у него, то пусть вернет, подсунет, подбросит! И делу конец.

Шагая на Большую Яковлевскую, он составил наконец план действий. Нужно просто послать Брискорну записку, примерно такого содержания: милостивый государь, я знаю о вашем тайном сговоре с бароном фон дер Лауниц относительно похищенного предмета; коли он еще у вас — постарайтесь вернуть в гостиницу «Лондон»…

Тут Маликульмульк остановился, а получилось это как раз на углу Большой Песочной и Большой Яковлевской, и едва не хлопнул себя по лбу. Как он мог забыть о даме, с которой Брискорн беседовал у дверей «Лондона»? Дама эта ворвалась в гостиницу, а он пошел прочь. Кто она? О чем они говорили? Живет ли она в гостинице? Ростом эта дама невелика, теплый салоп скрыл ее стан, поля шляпки — лицо, волос — не разглядеть… Аннунциата Пинелли?..

Аннунциата не очень хотела беседовать об инженерном полковнике, то и дело сворачивала на свои добродетели, пригодные для семейной жизни. Когда был задан вопрос, до или после выступления был замечен в коридоре Брискорн, кто из певиц воскликнул «после»? Дораличе? Сдается, Дораличе. А синьорина Пинелли, наоборот, утверждала, будто он там слонялся до выступления итальянцев, то есть к похищению скрипки не имеет отношения. Уж не она ли дала похитителю знак, что скрипка доступна?