На торговой площади пришлось переступать через костыли и покрытые язвами ноги, вытянутые в проход. Увернувшись от цепких пятерней, чаявших подаяния, Ознобиша вновь отыскал глазами слугу… и резко остановился. Увидел, как к Серьге подошла женщина.

Подошла вроде и подошла. На то рынок: мало ли с кем мог столкнуться старый дядька. Разговориться, об руку дальше пойти. Что-то в этой встрече невнятно беспокоило, царапало… Что же?

«Не моё дело».

Знакомая, доверенная торговка? Дру́женка из городских?

«Совет да любовь… А я стороной!»

Всё-таки привычка подмечать малости брала своё. Зря ли Ознобиша учился толмачить осанку, походку, любое движение! Женщина держалась прямо, спокойно. Слушала. Дядька лебезил. Угодничал, взглядывал снизу вверх.

«Да он всё время такой!»

Только в палатах царевича Серьга больше помалкивал. А тут – говорил, у́держу не ведал. Ознобиша пожалел, что видит двоих со спины, притом издали. В Чёрной Пятери он не успел в полной мере постичь сокровенную науку толкования по губам, но уж что-то да разобрал бы.

В углу торга заволновался народ. Заплакала баба. Долетели злорадные голоса. Ознобиша забыл про Серьгу, побежал смотреть. На бывший причал вереницей выходили понурые люди. Босые мужики с непокрытыми головами, шепчущие молитвы. Штаны у всех закатаны по колено, вместо белого тела сплошь чёрные кровяные затёки. Единственная среди мужчин молодая бабёнка держалась едва не твёрже других, вела под руку старика в одежде слуги. Ознобиша разобрал слово «правёж».

Должники, виноватые царскому кружалу или заимодавцу, медлительно выстраивались в длинный ряд. По сторонам жались друг к дружке, молились, плакали беспомощные семьяне. Хмурые недельщики за спинами бедолаг разбирали гибкое батожьё. Служба дрянь, а куда без неё? Одно спасение, меняться через неделю.

Пока Ознобиша вспоминал раны Лихаря и наказание Недобоева сына, батожники зашагали вдоль ряда. Замах, свист. Удары то шлепком, то деревянным стуком, если в близкую кость… Кто-то подвывал, вскрикивал. Кто-то молча терзал у груди шапку. Жёны с детьми заплакали в голос.

Ознобиша въяве вообразил, как сейчас кривился бы Сквара. Свободных мужей охаживать, словно дурную скотину?.. На Коновом Вене долги были делом неслыханным. Левый берег посмеивался. Это, мол, оттого, что в нищем племени соседу у соседа в долг нечего взять!

Молодая баба и старец стояли в дальнем конце, куда подошёл Ознобиша. Дед выглядел родным братом Опуре. Дрожащая борода, лодыжки в потёках золы кругом старческих язвин… «На сто первом году долгов нажил? В кружало повадился?..»

Недельщики приближались, размеренно стегая страдальцев.

– Эй, слышь, Бесце́нка! – глумливо крикнули из толпы. – Подол пора задирать!

– Тьфу, бесстыдники! – перекрыл звучный голос.

Ознобишу легко подвинуло в сторону. Мелькнул истёртый кафтан, седые крупные завитки… Ознобиша уже видел этого человека в подземных улицах Выскирега. Машкара веселил народ забавными бреднями, чудил, балмошил. Люди его любили. Поговаривали, он без боязни спускался в пропастны́е норы, где обитали головорезы и крадуны. Туда в одиночку не совались даже порядчики, но чья рука поднимется на городского особенника? Благому путь Боги указуют, не людям встревать.

– Поздорову, статёнушка, – сказал он женщине. – Ступай, что ли. Я за тебя повеселюсь, с людьми посмеюсь.

Бесцена благодарно склонила перед ним голову:

– Добрый господин… Я сама задолжала, моим ногам и терпеть, а дедушкой хозяин отстаивается… вовсе тяжко ему…

Старик ждал ударов, крепко зажмурясь. Слёзы бежали по щекам, прятались в бороде.

– И ты здесь, друг, – сказал Машкара. – А я думал, Пырин тебя давно освободил за верную службу!

– Мне господин… оказывает милость и честь, поставив вместо себя…

«Вона как у них закон замены родича исполняют, – прислушался Ознобиша. – Холопа за себя на правёж! Кабы мне от Эрелиса подобной милости не дождаться…»

Машкара засмеялся. Сильной рукой вытолкнул ветхого слугу из ряда вон. Разулся, с шуточками закатал порты. Обнял Бесцену, притянул к себе, ограждая от батогов.

«Вправду с ума сбрёл? Праздной удалью покрасоваться решил?»

Палка с треском обрушилась Машкаре на берце. Ознобиша сморщился, вздрогнул. Ему ли было не помнить учительской трости, пробивавшей от щиколотки до затылка!..

Зато на Машкару как будто солнечный луч упал. Он столкнулся взглядами с юным райцей… неожиданно подмигнул…

– Я в том году девять дней отстоял! – хвастался зевака в толпе.

– Батожьё – дерево Божье, отчего не стерпеть…

Неуплатчик, стоявший следом за Машкарой, будто распрямился. Задержал дыхание, упрямо свёл брови.

– А на десятый день что?

– Жена денег перезаняла. Выверстались потихоньку.

– Молодому с гуся вода. Вот старинушку хозяину жалеть незачем: своё отработал.

– А верно говорят, будто ныне безнадёжную доправку владыке можно отдать?

– Верно. Он уж не спустит. Только и себя не забудет, в продажу половину возьмёт.

– Лучше уж в долги не влезать.

– Неволей влезешь, если мышь из ларя в слезах убегает.

– Пырин сам издержался или Мадан, племянничек, опять всё на девок спустил?

Ознобиша насторожил уши. Великий жезленик несколько раз поминал при нём юного се́стрича: вот бы, мол, кого райцей к Эрелису! Вместо всяких ничтожеств!

Любопытный разговор, однако, не возобновился, и Ознобиша побрёл прочь. В Чёрной Пятери они бегали на лыжах весьма немаленькие концы. Кто мог знать, как разгудятся ноги от хождения по чуждому городу! Хватит на сегодня, пожалуй. Послушать ещё немного песню дудочки – и назад. В покои нового господина.

Пока тот не разгневался…

Пока у богатея какого без меры денег не взял…

– Ожгу безделяя! – заорали над ухом.

Плеть взрезала воздух одновременно со словом, но недоучки воинского пути в том месте уже не было. Ознобиша отлетел, запнулся, устоял. Посмотрел назад.

– Прочь, рвань!

– Вовсе разбаловались. Повёртываются, как исподние жернова!

Двое порядчиков сопровождали ручную тележку. Деревянные колёса, лубяной кузов. Её толкал угрюмого вида мужик, босой, в драном заплатнике. Нёс на шее верёвочную тяжёлку, другим концом привязанную к тележке. Так в Выскиреге отправляли повинное мелкие воры, пьяницы и буяны.

– Намахался кулаком, – раздалось около Ознобиши. – Трудись теперь, бесхмелинушка.

– Милосердную благодари, что на правёж не попал.

– И спьяну прямого злодейства не учинил… Знаешь ведь, как у нас со злодеями поступают?