— Никаких планов у меня пока нет. Зачем они мне?

— Все должны жить по плану. Разве не так?

Франк это решительно отрицает. Вообще-то я хотел сказать, что взрослые уж слишком туго соображают, когда дело касается их жизни. Даже я, еще новичок, и то понимаю, что необходимо иметь план. Как будто я уже стал планировать жизнь Франка.

С папашиной жизнью, наоборот, все ясно. Мы с ним встречаемся в половине одиннадцатого перед Рентгеновским институтом, где он должен пройти «маленькое обследование». Папаша бледен, будто тоже намазался кремом от загара. Он заметно похудел за эти дни. Я, злой отпрыск, не могу удержаться:

— Как завтрак? — спрашиваю я и уклоняюсь от его неискреннего замаха. Но уж так принято вести себя в нашей семье.

— УМРИ! — он показывает на меня. — Можешь больше не возвращаться домой. Я сдам твою комнату!

— Хочешь, чтобы я все рассказал маме? — это помогает держать его в узде.

Папаша белеет, хотя и до того был далеко не румяным. Мы молча поднимаемся на четвертый этаж. Это кошмар, Братья & Сестры. Кошмар и ужас. Я раскаиваюсь в том, что дразнил папашу. Раскаиваюсь во всех глупостях, что говорил ему или делал за всю мою жизнь. Потому что там, в приемной, время тоже остановилось. Но не из-за того, что вот-вот произойдет что-то интересное. Здесь и речи нет ни о каких волшебных мгновениях. Папаша отдает свои документы, и нас посылают в новую приемную. Но и там нисколько не лучше. Видно только, что предпринимались попытки сделать это помещение уютным и приятным для тех, кто вынужден в нем ждать. Но именно эти идиотские попытки и создали в нем невыносимо грустную атмосферу.

Я гляжу на папашу и замечаю, что у него дрожат пальцы. Мне кажется, что он не только похудел, но и сильно постарел за эти дни. С того дня, как он начал ходить к врачу со своими непонятными болями в боку, он поседел, и тело его как будто на один размер сжалось. Я вижу, что это совсем не тот папаша, которого я знал всю жизнь. Он изменился так быстро, что я не успел заметить, когда это произошло. Папаша прожил несколько лет за то время, что я прожил всего несколько дней.

Здесь пахнет болезнями, и все напоминает о том, что нас ждет

СМЕРТЬ.

Ну вот, слово сказано. Зловещее слово из шести букв, которому под стать только такое грустное слово, как

РАК.

И там, в этой приемной, оно обрушивается на меня всей своей неимоверной тяжестью. Я нахожусь на линии, которая идет одновременно в трех направлениях. Я балансирую между любовью, смертью и желанием стать взрослым. Именно в эту минуту я не думаю о том, что хочу доказать каролинам всего мира, какой я классный парень. Именно сейчас я думаю только о том, что барахтаюсь между тремя слишком сильными чувствами. Это нелегко. Мне чудится, будто я тону или прыгаю с льдины на льдину, убегая от кого-то. Или, может, я борюсь, стараться ухватиться за спасительную соломинку, чтобы не исчезнуть в пропасти, дна которой я даже не вижу.

Передо мной сидит женщина в платочке, а мужчина, похоже, сын, держит ее за руку. Бледная, как мел, женщина с двумя детьми пытается читать журнал «Йеммет». Одинокий мужчина, ровесник Франка, сидит в углу поодаль от всех. У него такой вид, будто он ждет, что вот-вот за ним придут и куда-то увезут на каталке.

Я в отчаянии пробую вспомнить какой-нибудь фактик о человеческом теле, просто чтобы переключить мозги на другую скорость. Например: в конце XIX века в Египте сотни мумий использовали как горючее для паровозов. Потому что уголь и дрова были очень дороги, а мумий было навалом. Человек каждый час в день теряет шестьсот тысяч клеток кожи. Чуть больше килограмма в год. Если ты доживешь до семидесяти лет, то потеряешь столько кожи, что ее могло бы хватить на целого человека. От недостатка сна умирают раньше, чем от недостатка пищи. Десяти суток без сна достаточно, чтобы человек умер, тогда как без пищи он может прожить несколько недель. Пепел кремированного человека весит примерно пять килограммов.

Братья & Сестры, те, кто читает эту книгу, вы сами видите, что все мои даже самые невинные фактики касаются смерти. Я откидываюсь на стуле, закрываю глаза и прошу свой мозг вообще перестать думать. Но мне это плохо удается.

Через сорок минут папаша выходит в приемную. Он криво улыбается и говорит:

— Ну, вот и все.

Мы сидим еще минут пять, пока он приходит в себя, а потом топаем к лифту и спокойно приземляемся на первом этаже. Я почти несу его в НАФ и по его просьбе беру кофе и бутерброды. Но когда все позади, ему уже не хочется есть.

— Что они тебе сделали? — спрашиваю я и уже не улыбаюсь.

— Зачем тебе знать? — сухо отвечает он и крошит бутерброд на кусочки. Один за другим он кладет их в рот, и так ему удается съесть полбутерброда. Кофе он тоже не хочет. Просто сидит — тяжелый, неподвижный, полумертвый.

Человек не станет взрослым, пока не поймет, что в один прекрасный день его ждет смерть, — говорит он, вертя на блюдце чашку с кофе. Чашка противно скрипит о блюдце. Как мел по доске.

О'кей, думаю я, Братья & Сестры. Тогда я еще очень не скоро стану взрослым. Я могу сотни раз сказать себе, что умру, но все равно я в это не верю. А кто верит-то?

Пусть поднимет руку тот, кто верит, что он, или она, когда-нибудь откинет копыта?

Перестанет выписывать газеты?

Отправится дрыхнуть?

Ляжет на гриль и превратится в пять килограммов пепла?

Я в это не верю. Понять смерть невозможно. Наверное, потому я и не верю. Как представить себе, что мир будет жить, когда ты сам обратишься в пепел? Кто способен это понять?

Когда я думаю о смерти, я представляю себе что-то серое, лохматое, что является среди ночи. В темноте, когда ты не видишь даже собственных пальцев. Что-то невидимое и не имеющее формы, лица, запаха или температуры. Может, она такая? И на Земле нет ничего, похожего на нее.

— Ладно, в любом случае, с обследованием ты уже покончил, — говорю я папаше, чтобы утешить его, сидящего перед остывшим кофе и раскрошенным бутербродом.

— Покончил? — раздраженно переспрашивает он. — Ничего я не покончил. Самое ужасное только начинается. Почему, ты думаешь, я сижу здесь и не могу есть?

Я превращаюсь в вопросительный знак, и он продолжает:

— Ад начнется только теперь, когда я целую неделю буду ждать результатов этого обследования!

Остаток дня я думаю только о Клаудии. Мне нужно вытеснить чем-нибудь картины приемной и вид папаши. Надо избавиться от всего, от чего несет смертью. И поэтому я думаю о Клаудии. И неожиданно день начинает пахнуть ею. Чистый прекрасный запах. Запах лета, солнца, лимона и чего-то еще, что и есть сама Клаудия. И что вызывает в моей голове ее образ. Сам не знаю, почему я не взял трубку, когда она звонила мне по телефону. Или что удерживает меня вдали от нее.