Он качнулся на пятках и стал слушать, как в женской палате плачет старуха. За окном стояла пагода Лунхуа. Теперь зенитная вышка представлялась ему в совершенно ином свете.

Потом Джим еще целый час простоял по стойке смирно рядом с миссионерками, под пристальным взглядом часового. Доктора Рэнсома и доктора Боуэна сержант Нагата увел к коменданту, должно быть, на допрос. По притихшему лагерю расхаживали охранники со списками в руках, проводя повторную перекличку. Война должна была вот-вот закончиться, но японцам по-прежнему было страшно необходимо знать точное число взятых ими пленных.

Джим закрыл глаза, чтобы немного успокоиться, но часовой тут же рявкнул на него, заподозрив, что Джим затеял какую-то странную игру, которую сержант Нагата не одобрит. Джима распирало изнутри воспоминание о воздушном налете. «Мустанги» по-прежнему мелькали над лагерем, заходя на зенитную вышку. Он представил себя за штурвалом одного из истребителей и как он падает на землю после того, как самолет взорвался, как снова поднимается в небо одним из молоденьких летчиков-камикадзе, которые кричат «Да здравствует император!», прежде чем отправить свой «Зеро» в пике на стоящий у берегов Окинавы американский авианосец. Когда-нибудь Джим станет раненым пилотом и рухнет с неба между погребальными курганами и ведущей шквальный огонь пагодой. Куски его летного костюма и парашюта, а может быть, даже и куски его тела разлетятся по рисовым делянкам, чтобы досыта накормить заключенных за колючей проволокой и умирающих от голода под воротами лагеря китайцев…

— Джим!… — зашипела миссис Филипс. — Повторяй свою латынь…

Стараясь не моргать, чтобы лишний раз позлить японца-часового, Джим принялся смотреть за окно, где царил ослепительный солнечный свет. Казалось, молчаливый пейзаж весь охвачен языками невидимого пламени, тем самым гало, которое осталось от горящего тела американского летчика. Этот свет лег на колючую проволоку лагерной ограды и на пыльные листья дикого сахарного тростника, выбелил крылья сбитых самолетов и кости крестьян в погребальных курганах. Джим уже мечтал о следующем налете, грезил об ослепительной, отчаянной вспышке света, задыхаясь от жажды, которую доктор Рэнсом смог в нем разглядеть, но никогда не сможет утолить.

Когда поверка закончилась, Джим присел отдохнуть на ступеньках больничного крыльца. Доктор Рэнсом и доктор Боуэн вернулись от коменданта и тут же заперлись со всеми четырьмя сестрами в амбулатории. Доктор Рэнсом был весь на нервах, совсем как японцы. Старый шрам у него под глазом налился кровью. Может быть, он взялся возражать против дальнейшего уменьшения пайка и сержант Нагата ударил его по лицу?

Сунув руки в карманы, Джим медленно побрел по шлаковой дорожке, огибающей лагерную больничку. Он окинул взглядом грядки с помидорами и фасолью и дынную бахчу. Предполагалось, что скромный урожай, зреющий на этом кладбищенском огороде, пополнит скудный паек больничных пациентов; впрочем, значительная его часть рано или поздно оказывалась в распоряжении американских моряков из блока Е. Джиму нравилось работать с растениями. Он знал каждое из них в лицо, и с первого же взгляда замечал отсутствие одного-единственного украденного мальчишками помидора. К счастью, длинные ряды могил на расположенном неподалеку кладбище отпугивали воришек. Огород был источником не только потенциальных прибавок к рациону: ботаника сама по себе тоже была весьма увлекательный предмет. В амбулатории доктор Рэнсом нарезал, подкрашивал и клал под микроскоп (собственность доктора Боуэна) тончайшие срезы стеблей и корней и заставлял Джима срисовывать сотни разнообразных клеток и капилляров. Классификация растений служила дверью в целую вселенную новых слов; у каждой травинки в лагере Лунхуа было свое имя. Имена были вездесущи; под каждым забором, в каждой оросительной канаве скрывались невидимые энциклопедии.

Вчера после полудня Джим выкопал две траншеи для свежей помидорной рассады. Между огородом и кладбищем стоял ряд пятидесятигаллонных баков, которые они с доктором Рэнсомом вкопали в землю, а потом натаскали туда нечистот из переполненной сточной емкости в блоке G. Местная очистная команда сливала большую часть нечистот в один из пересохших прудов, но Джим и доктор Рэнсом проложили к сточной емкости свою собственную дорожку: с бадьей, веревкой и тачкой. Как сказал доктор Рэнсом, нет смысла пренебрегать любой возможностью оттянуть всеобщий конец хотя бы на несколько дней. На грядках, будто в подтверждение его правоты, довольно быстро разрослись помидоры и одутловатые местные дыни.

Джим снял с одного из баков деревянную крышку. Он дал тысячам круживших вокруг мух снять первую пробу, потом подхватил деревянный черпак на длинной бамбуковой ручке и стал разливать компост по неглубоким траншеям. Он работал в том медленном, но размеренном и ровном ритме, который наблюдал когда-то, еще до войны, у китайских крестьян, удобряющих свои огороды.

Часом позже, засыпав компост слоем земли, Джим присел передохнуть на одну из кладбищенских могил. В больничку тянулся самый разный народ, старшие по блокам, посыльные от тех, кто не мог прийти сам, группа американцев из блока Е, старшие от бельгийского и голландского землячеств. Но Джим слишком устал, чтобы выпытывать у них новости. В больничном огородике, между зелеными стенами помидоров и фасоли, было покойно и тихо. Он часто представлял себе, как останется здесь насовсем, даже после того, как кончится война.

Он отогнал эту буколическую фантазию на задворки сознания и стал вслушиваться в дрон истребителя «Зеро», разогревающего мотор в конце взлетно-посадочной полосы. Одинокий самолет-камикадзе — все, что наскребли японцы, чтобы отплатить за американский воздушный налет. На молоденьком, едва старше Джима, летчике были положенные церемониальные повязки, но почетный караул состоял всего из двух человек, капрала и младшего рядового. Оба повернулись, прежде чем пилот успел забраться в кабину, и пошли туда, где их ждала работа по починке разбитых ангаров.

Джим проследил за неуверенно вставшим на крыло самолетом. Он прогудел над лагерем — мотор с трудом справлялся с весом подвешенной снизу бомбы — заложил вираж в сторону реки и взял курс на открытое Восточно-Китайское море. Джим приложил козырьком к глазам руку и следил за самолетом, покуда тот не скрылся в облаках. Никто из японцев на аэродроме Лунхуа не удостоил самолет даже беглого взгляда. В ангарах у пагоды по-прежнему бушевал пожар, а из разбомбленных инженерных мастерских вырывались клубы белого пара. Но у воронок на летном поле уже суетились китайские кули, заполняя их битым камнем, а старьевщики снова принялись растаскивать по кусочкам разбившиеся самолеты.

— По-прежнему интересуешься самолетами, Джим? — спросила миссис Филипс; они с миссис Гилмор как раз вышли из больничного дворика. — Придется им принять тебя в РАФ.[48]

— Я собираюсь вступить в японские военно-воздушные силы.

— Да? В японские?… — Вдовы-миссионерки захихикали, они по-прежнему никак не могли привыкнуть к специфическому чувству юмора Джима — и снова налегли на ручки деревянной тележки. Железные колеса вызванивали с каждым камешком на шлаковой дорожке; на тележке раскачивался труп, который медсестры везли на кладбище хоронить.