Спектр его интересов поражал. Я догадывалась, что он потому так носится со своими страстными привязанностями и придает им такое значение, что они помогали скрыть чудовищное одиночество. Спустя несколько недель после того, как мы стали близки, он признался, что у него много лет не было серьезных романов, а настоящая любовь посетила его лишь один раз. Это была художница-авангардистка по имени Констанс ван дер Плант, которая его бросила без всяких церемоний, когда он лишился работы в Нью-Йорке.

— Знаешь, а я ведь не собирался идти тогда на этот ужин к Саре Кроу, — сказал он. — Какое счастье, что все-таки передумал.

Сара была, мягко говоря, удивлена, когда я сообщила ей, что мы с Тео теперь вместе.

— М-да… я определенно не об этом думала, когда решила посадить вас рядышком.

— А что, собственно, тебя так поразило? Он ведь замечательный.

— Да-да, конечно… — По голосу Сары было ясно, что она в этом сильно сомневается. — Но дело в том, Джейн… видишь ли, я и предположить не могла, что вы вдруг вот так найдете общий язык.

— Жизнь вечно подбрасывает нам сюрпризы.

— У тебя такой счастливый голос…

— Зато у тебя такой, будто эта новость тебя сильно расстроила, — сказала я.

— Она просто застала меня врасплох.

Это была Сара в чистом виде. Она «обожала» своих эксцентричных приятелей, но придерживалась довольно строгих взглядов на любовные отношения: можно спать с сумасшедшим богемным артистом, но до определенного возраста… а потом нужно остепениться и строить отношения с приличным, солидным мужчиной, который будет верен тебе до конца и сможет обеспечить тебе достойную жизнь. Поэтому известие о том, что я стала любовницей Тео Моргана…

— Я искренне симпатизирую Тео, — начала она. — И конечно, у него есть все задатки, чтобы стать серьезным и известным киноведом и критиком. Но — хотя я не делаю слишком уж сильного ударения на это «но» — вряд ли он может стать твердой опорой в жизни, на которую…

— Я поняла, что ты хочешь сказать, — перебила я.

— Я никак не хотела обидеть тебя или его.

— Никаких обид, — легко ответила я.

Кристи познакомилась с Тео несколькими неделями позже, когда приехала в Бостон, чтобы читать свои стихи в Гарвардском университете. Ее вердикт был в высшей степени одобрительным. Мы втроем отправились поужинать после чтения, на котором, как это по традиции бывает на большинстве поэтических чтений, присутствовало не больше тридцати человек. И неважно, что Кристи со своим вторым поэтическим сборником вторично стала финалистом Пулицеровской премии за прошедший год. Поэзии в нашей культуре не удается обрести популярность в силу недостаточной коммерческой ценности.

Но выяснилось, что Тео, к моему большому удивлению, прекрасно разбирается и в современной американской поэзии. За ужином он перебрасывался с Кристи критическими замечаниями о самых разных поэтах, от Харта Крейна[72]до Говарда Немерова[73]и Одена.[74]Когда он вышел в туалет, Кристи радостно улыбнулась:

— Ну, живи я здесь, я бы за него ухватилась. У меня слабость к одержимым и маньякам.

— Ну, не такой уж он одержимый, — засмеялась я в ответ.

— Да нет, именно такой. Но в том, чтобы являть собой столь блестящий образчик умственной неполноценности, ничего плохого нет. В каком-то смысле все писатели неполноценны, и поверь мне, я способна отличить эту ущербность за наносекунду. Но бывает плохая ущербность — психи и тому подобное. А бывает ущербность хорошая — когда чувак немного не от мира сего, но тем и интересен. Твой парнишка попадает во вторую категорию.

— Следовательно, ты его одобряешь… с оговорками.

— Я думаю, что он человек суперумный и суперсложный. Сможешь с этим совладать и выдерживать его причуды — выходи за него. Просто помни одно: если ты надеешься как-то на него повлиять и изменить, забудь об этом сразу. Он делает все по-своему и никогда не захочет меняться хотя бы на йоту.

Насчет упрямства и несгибаемости Тео Кристи угадала совершенно точно. Он, например, наотрез отказывался просыпаться и вставать раньше полудня. День свой он начинал с большой лохани крепчайшего эспрессо. Он признавал только один сорт кофе — «Лавацца» — и готовил его не в кофемашине, а исключительно на газовой плите в особом маленьком кофейнике. Пока готовился кофе, он съедал плошку жутко сладких и вредных хлопьев, называемых «Капитан Кранч», но наотрез отказывался заливать их молоком, которое люто ненавидел. После такого завтрака он ежедневно усаживался за письменный стол и по два часа занимался трудом всей своей жизни — монументальным опусом, посвященным истории американского кинематографа: «О, это будет одна из самых безапелляционных и категоричных книжек, когда-либо написанных о кино в этой стране». Книга (в чем он не сомневался) должна была немедленно привлечь к себе внимание и завоевать Тео звание самого уважаемого киноведа Америки… при условии, конечно, если он когда-нибудь сподобится и добьет-таки проклятый том. И ведь нельзя было упрекнуть Тео в недостатке дисциплины или прилежания. Скорее проблема заключалась в том, что манускрипт получался безумно длинным: две тысячи сто тридцать страниц были уже написаны, а он не подобрался еще даже к тысяча девятьсот шестидесятым! Я прочитала раздел, посвященный Орсону Уэллсу (Тео удостоил меня такой чести после того, как я клятвенно пообещала, что не стану слишком уж критиковать), и была приятно удивлена тем, как легко, живо и интересно он написан. Поразили меня и масштабы замысла.

Но когда я попросила дать мне следующую главу, Тео запротестовал, заявив, что вообще не следовало показывать мне текст, что продолжение может меня разочаровать и что, если я загляну на следующие страницы его работы, это вообще может «пагубно повлиять» на процесс написания книги. Он заметно напрягся и очень разволновался во время разговора. Я сделала вид, будто не вижу в этом ничего странного, хотя Тео вел себя как человек, одержимый манией преследования.

— Я никогда, никогда больше не позволю тебе прикоснуться к рукописи, — повторял он, меряя быстрыми шагами свою комнату.

— Тео, поверь, тебе не о чем беспокоиться…

— Не о чем беспокоиться! Не о чем беспокоиться! Да что ты знаешь о беспокойстве? За четыре года никто не дотрагивался до этой рукописи — ее не касалась ни одна живая душа!

— Но ты же сам дал мне ее, Тео. Ты попросил меня ее почитать. И я не понимаю…

— Вот тут ты права, ты не понимаешь, что все это означает для…

Но, не закончив фразу, Тео схватил в охапку свою кожаную куртку и выскочил за дверь. В первое мгновение я хотела было броситься за ним следом, но предпочла оставить его в покое, тем более что эта дикая сцена вывела из равновесия и меня. Я решила, если он не вернется и не даст каких-то объяснений своего возмутительного поведения, вечером уйти к себе.