Принесли начос на блюде, похожем на противень для лазаньи. Гора кукурузных чипсов была завалена говяжьим фаршем, беконом, сосисками, луком, перцами халапеньо, придавлена стейком и полита чуть ли не литром сыра – ярко-оранжевого, густого, блестящего, точно пластик.

Павнер зарылся в тарелку и пробормотал с набитым ртом (к губам его прилипли крошки чипсов):

– Как по мне, так “Мир эльфов” куда насыщеннее реальной жизни.

– Ты серьезно?

– Абсолютно. В “Мире эльфов” я занят важными делами. Которые влияют на всю систему. Меняют мир. Чего не скажешь о реальной жизни.

– Ну почему, иногда нам удается что-то изменить.

– Редко, почти никогда. Чаще всего, как ни вертись, миру от тебя ни горячо ни холодно. Ну вот смотри: почти все мои друзья из “Мира эльфов” в реальной жизни работают продавцами. Торгуют телевизорами, джинсами. Работают в торговых центрах. Я вот работал в копировальном центре. Объясни, каким образом мы можем повлиять на систему?

– Мне трудно смириться с тем, что игра насыщеннее реальной жизни.

– Когда меня увольняли, сказали, мол, из-за кризиса. И они вынуждены сократить число сотрудников. Хотя в том же самом году президент компании получал зарплату в восемьсот раз больше моей. Посмотришь на это все – и поневоле уйдешь с головой в “Мир эльфов”. По-моему, вполне адекватная реакция: так мы утоляем базовую психологическую потребность в том, чтобы чувствовать, что мы чего-то стоим, что-то значим.

Павнер брал начос, отправлял в рот, и за каждым куском тянулись липкие оранжевые нити сыра. Павнер старался зачерпнуть как можно больше сыра и фарша. Не успев прожевать один кусок, брал другой. Отправлял еду в рот, точно на ленту конвейера.

– Вот если бы и реальный мир жил по тем же правилам, что и “Мир эльфов”, – с набитым ртом философствовал Павнер. – Взять хотя бы браки. Было бы здорово, если бы каждый раз, как я делал что-то хорошее, мне капали очки, так что в конце концов я стал бы великим магистром, мужем сотого уровня. А если бы обижал Лизу, то терял бы очки: чем ближе к нулю – тем ближе к разводу. А еще было бы неплохо, чтобы эти события сопровождались звуковыми эффектами, ну типа как когда пакмэн съеживается и умирает. Или когда задираешь ставку в “Назови цену”. Чтобы играла такая тревожная мелодия, предвестник провала.

– Лиза – это твоя жена?

– Угу, – ответил Павнер. – Но мы расстались. Точнее, развелись. Пока так.

Он посмотрел на обручальное кольцо, перевел взгляд на экран, где менялись никак не связанные друг с другом изображения: Молли в классе, Молли болеет за школьную футбольную команду, Молли в боулинге, Молли в школе на танцах, Молли на лужайке – пошла с каким-то симпатичным парнем на пикник. Продюсеры явно метили в целевую аудиторию от восьми до девятнадцати и перебрали все шаблоны подросткового мирка: так собака роется в тухлятине.

– Мне казалось, что мы с Лизой счастливая пара, – продолжал Павнер. – А потом вдруг выяснилось, что ее наши отношения не устраивают, и она подала на развод. Как гром среди ясного неба. Взяла и ушла без предупреждения.

Павнер почесал руку: видимо, он так часто чесал это место, что протер ткань на рукаве.

– В игре такого сроду бы не случилось, – подытожил он. – Таких вот неожиданностей. Там моментально прилетает ответка. В игре бы каждый раз, как я косячу, из-за чего Лиза и решила со мной развестись, раздавалась бы тревожная мелодия, и я бы видел, что теряю очки. Тогда я смог бы извиниться и впредь не повторять ошибок.

Молли Миллер за его плечом пела для танцующей и ликующей массовки. Ни музыкантов, ни хотя бы магнитофона на сцене не было, так что казалось, будто она поет а капелла. Но фанаты ее отплясывали так, как обычно не пляшут, когда кто-то поет а капелла, а значит, музыка все-таки играла где-то за кадром: последнее время такой прием использовали практически во всех попсовых клипах. Что тут поделаешь – мода есть мода.

– В игре ты всегда знаешь, что нужно сделать, чтобы выиграть, – сказал Павнер. – В реальной жизни – фигушки. У меня такое ощущение, что я облажался и понятия не имею почему.

– Ага.

– Я потерял единственную женщину, которую любил.

– И я, – откликнулся Сэмюэл. – Ее звали Бетани.

– Да и карьеры толком не сделал.

– Я тоже. Одна студентка вообще добивается, чтобы меня уволили.

– У меня долги по ипотеке.

– И у меня.

– Я целыми днями дуюсь в видеоигры.

– И я.

– Знаешь, чувак, – Павнер уставился на Сэмюэла выпуклыми, налитыми кровью глазами, – мы с тобой просто близнецы.

Некоторое время они молча смотрели клип Молли Миллер, Павнер жевал, они слушали песню, в которой уже в четвертый раз повторялся припев: значит, скоро конец. В стихах крылся намек на нечто недосягаемое, непостижимое. Такое ощущение возникало в основном из-за того, что в строчках в качестве некоего двусмысленного определения повторялось на все лады местоимение “он”:

После каждого куплета Молли вместе с массовкой выкрикивала строчку, с которой начинался припев: “Нужно из себя что-то представлять!”, – и фанаты вскидывали в воздух кулаки, как будто протестовали против чего-то – бог знает, против чего.

– Меня мама бросила, когда я был еще ребенком, – признался Сэмюэл. – Как тебя Лиза. Вот так однажды взяла и ушла.

Павнер кивнул.

– Понятно.

– Теперь мне кое-что от нее нужно, но я не знаю, с какого боку к ней подступиться.

– И что же тебе нужно?

– Ее история. Я пишу о ней книгу, но она мне ничего не расскажет. У меня есть только фотография да несколько набросков. Я ничего о ней не знаю.

У Сэмюэла в кармане лежала ее фотография, отпечатанная на фотобумаге. Он достал ее, развернул и показал Павнеру.

– Гм, – откликнулся тот. – Так ты писатель?

– Ага. И если я не допишу эту книгу, издатель подаст на меня в суд.

– У тебя даже издатель есть? Ничего себе! Я вот тоже писатель.

– Да ладно!

– Ну а что. У меня есть замысел для романа. Еще в школе начал. Про детектива-экстрасенса, который охотится за серийным убийцей.

– Круто.

– Я уже все придумал. Там в конце – внимание, спойлер! – выясняется, что все следы ведут к парню дочери бывшей жены этого детектива. В общем, как будет время, сяду и напишу.

Кожа на кутикулах, вокруг глаз, губ и во всех складках у него была болезненно-красная, как будто Павнер мучительно мутировал в какое-то другое существо. Ему, должно быть, больно двигаться, моргать и даже дышать, подумал Сэмюэл. В проплешинах на голове виднелись розовые пятна. Один глаз был открыт шире другого.