Эта фраза, явный намек на плодородие и совокупление, помогла ей подцепить второго по счету мужа. Третьему мужу она сказала, что мать назвала ее под влиянием стихов Джеймса Томсона, шотландского поэта восемнадцатого века, о весенних ветерках. Это была ни с чем не сообразная ложь, которая, однако, доставила Верне большое удовольствие. На самом деле ее назвали в честь покойной тетки – рыхлой, с лицом, похожим на булку. Что же до матери, то она была твердокаменной пресвитерианкой с губами, сдвинутыми плотно, как тиски, презирала поэзию, и повлиять на нее можно было, разве что треснув с размаху о гранитную стену.

Заарканивая четвертого мужа, в котором Верна сразу распознала пристрастие к сексу с вывертами, она пошла еще дальше. Она сказала, что ее назвали в честь балета «Весна священная», весьма чувственного, с изображением пыток и человеческих жертвоприношений. Он засмеялся, но при этом заерзал: явный признак того, что рыбка клюнула.

Сейчас Верна произносит:

– А вы… Боб.

Этот едва заметный вдох, от которого у мужчин с гарантией слабеют колени, она оттачивала много лет.

– Да. Боб Горэм, – добавляет он с напускной скромностью, которая, как он наверняка считает, бьет наповал. Верна широко улыбается, чтобы скрыть потрясение. Она чувствует, как ее заливает краска – это ярость и вместе с ней почти беспечная радость. Она глядит ему прямо в лицо. Да, под редеющими волосами, морщинами и явно отбеленными зубами – возможно, имплантами – все тот же Боб, пятидесяти-с-чем-то-летней давности. Мистер Сердцеед, мистер Великий Футболист, мистер Завидная Пара из богатой части города, где жили и ездили на «кадиллаках» большие шишки из управления шахт. Мистер Сволочь с перекошенной улыбочкой клоуна-садиста и манерой нависать над своей жертвой.

Как все изумились – не только вся школа, но и весь город, точнее, городишко, где все знали всё про всех: кто пьет, кто нет, кто прошмандовка и сколько у кого мелочи в заднем кармане брюк, – узнав, что золотой мальчик Боб пригласил на торжественный зимний «Бал Снежной королевы» ничем не примечательную Верну. Верна – невинная, хорошенькая, тремя годами моложе Боба, ее терпели, но не дружили с ней, – прилежно училась, перескакивая через классы, и зубами выгрызала себе стипендию, чтобы после школы пойти учиться дальше и уехать из города. Наивная Верна, которая думала, что она влюблена.

А может, она и вправду была влюблена. Ведь если ты уверена, что любишь, – разве это не то же самое? Такая уверенность лишает сил и туманит взгляд. С тех пор Верна ни разу не позволила заманить себя в ту же ловушку.

Подо что они танцевали в тот вечер? «Rock Around the Clock», «Hearts Made of Stone», «The Great Pretender». Боб вел Верну по периметру школьного спортзала, с силой прижимая к гвоздике у себя в петлице – неопытная, неуклюжая Верна до сих пор ни разу не была на танцах и не годилась в партнерши Бобу с его зрелищной акробатикой. Жизнь кроткой девочки Верны проходила в церкви, школе, домашних делах и – по воскресеньям – за подработкой в местном аптечно-хозяйственном магазине. Мать следила за каждым ее шагом. Никаких свиданий; впрочем, Верну никто и не звал на свидания. Но мать разрешила ей пойти на школьный бал, который будет проходить под строгим наблюдением педагогов; ее пригласил Боб Горэм, светоч добродетели из респектабельной семьи. Мать даже позволила себе капельку самодовольства, хотя и молча. Все силы матери уходили на то, чтобы высоко держать голову после того, как сбежал отец Верны, и шея у нее почти перестала гнуться. Сейчас, с расстояния прожитых лет, Верна ее понимает.

Итак, Верна с сияющими глазами вышла из дверей школы, ковыляя на первых в жизни каблуках. Боб галантно подсадил ее в свой сверкающий красный кабриолет, где в бардачке уже коварно притаилась чекушка виски. Верна сидела прямая, как палка, почти парализованная застенчивостью. От нее пахло шампунем «Прелл» и лосьоном для тела «Джергенс», и она куталась в смердящую нафталином немодную материнскую накидку из кроличьего меха, под которой было льдисто-голубое платье с тюлевой юбкой, дешевое как с виду, так и на самом деле.

Дешевка. Одноразовая дешевка. Попользоваться и выбросить. Вот что думал о ней Боб с самого начала.

Сейчас Боб слегка ухмыляется. Он явно доволен собой: должно быть, думает, что Верна краснеет от желания. Но он ее не узнал! Мать твою, сколько знакомых Верн у тебя было?

Возьми себя в руки, мысленно командует она себе. Ее объемлет холодный, хрусткий запах гвоздик. Надо убраться от Боба подальше; на нее вдруг накатывает тошнота. Верна бежит в дамский туалет, который, по счастью, пуст, и извергает в унитаз все белое вино и канапе с сырной пастой и оливками. Наверно, отменять круиз уже слишком поздно. Но с какой стати ей опять убегать от Боба?

Тогда, много лет назад, у нее не было выбора. К концу недели об этой истории знал весь город. Боб сам все рассказал – точнее, рассказал пародийную версию, не очень похожую на ту, что помнила сама Верна. Пьяная, похотливая, распутная Верна! Вот умора-то! По дороге из школы домой за ней увязывалась толпа мальчишек – они ухали, свистели и кричали ей вслед: «Дешевка! Хочешь покататься? Вот тебе ви́ски, покажи сиськи!» Эти выкрики были еще из безобидных. Девочки в школе шарахались от нее, боясь, чтобы позор – нелепая, смехотворная слабость на передок – не перекинулся и на них.

А еще была мать. Новость немедленно долетела и до всех прихожан ее церкви. Мать сжала губы, как тиски, и говорила мало, но каждое слово было как вбитый гвоздь: Верна сама себе постелила и сама теперь будет на этом лежать. Нет, Верне не позволено предаваться жалости к себе – она должна вынести все последствия своего падения, зная, что подняться ей не дадут. Один неверный шаг, и ты в грязи, так устроена жизнь. Когда стало ясно, что случилось худшее, мать купила Верне билет на автобус и отправила в церковный приют для незамужних матерей, расположенный на окраине Торонто.

Там Верна проводила дни за чисткой картошки, мытьем полов и туалетов вместе с товарками по преступлению. Их одевали в серые платья для беременных, серые шерстяные чулки и неуклюжие бурые туфли, проинформировав, что все оплачено великодушными благотворителями. Помимо мытья и чистки, их гоняли на молитву и обрушивали на их головы проповеди, полные праведного гнева. Обычно в проповеди сообщалось, что они заслужили все, что с ними происходит, своим безнравственным поведением, но никогда не поздно искупить грех тяжелым трудом и воздержанной жизнью. Их предостерегали от опасностей, таящихся в алкоголе, табаке и жевательной резинке, а также сообщали, что будет божьим чудом, если какой-нибудь мало-мальски порядочный человек захочет на них жениться.

Роды у Верны были долгие и трудные. Ребенка забрали немедленно, чтобы она к нему не привязалась. Ей занесли инфекцию, которая привела к осложнениям и рубцам, но, как сообщила одна деловитая медсестра другой в пределах слышимости Верны, это и к лучшему, ведь таким девкам вообще не следует рожать. Как только Верна встала на ноги, ей сунули пять долларов и билет на автобус и велели вернуться в распоряжение матери, ведь она была все еще несовершеннолетняя.

Но Верна не могла взглянуть в лицо матери, а тем более всему городу, и поехала в центр Торонто. О чем она думала? Пожалуй, у нее в голове не было оформленных мыслей, одни чувства: беспросветное горе, а потом наконец-то искра гнева, вызова. Раз она все равно такая распутная дрянь, как все думают, то может с тем же успехом вести себя соответственно. И она вела себя соответственно – в промежутках между работой официантки и уборкой гостиничных номеров.