Черноглазый незнакомец, выслушав слова датчанина, пробурчал что-то невнятное и закрыл окно.

За ночь непогода разгулялась: тот ветер, что вечером пригнал тучи, к утру обратился в штормовой. Многие суда, покинувшие накануне любекскую гавань, наутро вернулись. Моряки с этих судов говорили, что на побережье творится нечто ужасное: будто между валами проглядывает дно, а вал время от времени накатывается на вал, и тогда они, борясь друг с другом и обгоняя один одного, почти не отстают от ветра. Но когда они достигают земли, то оставляют на пей следы невероятных разрушений, – кое-где, говорили, обвалились кручи, нескольких рыбацких селений как не бывало, в любекской бухте будто бы случилось наводнение, а воды Траве в нижнем течении вышли из берегов. Рассказывали, что после такого ветра моряки даже в штиль придерживают шляпы. Суеверные же говорили, что здесь не обошлось без нечистой силы. Еще /кили на побережье старики, которые помнили Великий шторм, – когда сошлись на далеком севере семь лапландских колдунов и, сговорившись, окружили всю Скандинавию поясом штормов, а застегнули тот пояс белой как мел рыбьей костью,.. целых тридцать три дня удерживали ту кость в своих руках…

Всегда, когда на море штормило, в трактирах Любека было людно. Но даже в самый сильный шторм хватало в трактирах места всем, в ком от голода урчало в желудке, кто спешил надеть на голову виноградный венок Вакха и искал общества вакханок-менад, и у кого в кошельке при каждом шаге позванивало и просилось наружу нескудное серебро, – потому что, как во всяком городе на перепутье, в Любеке было множество трактиров, а еще бытовал такой обычай – если под крышей становилось тесно, выносили столы на улицу. Россияне, каждый из которых получил немало денег из той суммы, что удалось выручить от продажи мехов в Копенгагене, решили проверить, имеет ли датский далер ход в немецком городе. Сошли на берег все, кроме кормчего Копейки, и разошлись по трактирам. Оказалось, что в Любеке далер так же резво катился по столу, как и в датском королевстве, и вино, купленное на него, было хмельное и приятное на вкус, и девочки, привлеченные его блеском, хоть и не разумели ни на грош по-русски, – зато на целый московский рубль были веселы, понятливы и податливы. А большего и не требовалось.

Трактирщик Манфред Клюге арендовал для своего заведения под названием «Танцующий Дик» подвал и три комнаты на втором этаже в доме по Унтертраве. Дело свое прибыльное, но беспокойное старался содержать в чистоте и, по возможности, – в тишине, дабы не давать повода жителям ближних домов раздражаться и прибегать к «соседскому праву». Всех посетителей Клюге принимал радушно, но особенно привечал благородных, богатых и завсегдатаев. Встречал он гостей по-братски, сам рассаживал их, сам обхаживал, подливал да подкладывал, а провожал их, захмелевших и ослабших, – по-отечески, со снисходительной улыбкой, журя за невоздержанность и призывая к умеренности и обязывая прислугу-кнабе, детину саженного роста, разводить отдохнувших по домам. Манфред Клюге хорошо понимал человека: если кто-то искал уединения, то находил его у Клюге, если кто-то хотел рассказать что-либо, то обретал в Клюге участливого слушателя, если кто-то скучающий искал общения, тот слушал речи Клюге и не мог наслушаться – так разумны эти речи были. Он был прост, не обидчив, он готов был подсказать нуждающемуся, поддержать сомневающегося, направить заблудшего, вразумить ошибающегося, принять участие в счастливом, утешить скорбящего, а также оказать множество самых разнообразных услуг, даже очень далеких от характера его заведения. И к нему относились с уважением, и говорили, что хороший трактирщик так же важен, как хороший священник… Однако все это было не ново в питейном деле. Отличался же Клюге от других трактирщиков тем, что не столько преклонялся перед толстым кошельком, сколько высоко и искренне почитал людей умных, образованных, могущих вести изящные речи и понимающих, что и отчего происходит в мире, ибо и сам он имел способность красно говорить и разбираться в происходящем, и то была его, известная многим, слабость. Таких людей он принимал особенно учтиво, помещал их в отдельных комнатах, угощал лучшими винами и вкуснейшими яствами и зачастую брал с них заметно меньшую плату, чем с остальных, а то и забывал брать плату вовсе. По этой причине вокруг трактира Манфреда Клюге всегда вился целый сонм сладкоречивых говорунов, среди которых было немало махровых бездельников, не имеющих за душой ничего, кроме оголтелого краснобайства, и зарабатывающих себе кусок хлеба одной лишь гибкостью языка, – они умели ловко доказать, что черное это белое, а белое это черное, и, глядя и умные глаза Клюге, доказывали сие и не забывали приэтом, как бы между делом, нанизывать на вилку нежные ломтики ветчины. Однако описанная слабость трактирщика Клюге была ему не в убыток; она создавала его заведению добрую славу, и в арендованном подвальчике нередко собиралось покутить очень приличное общество, в котором, кроме молодых досужих рантье, бывали и весьма влиятельные почтенные бюргеры и даже члены городского совета, избегавшие появляться где-нибудь в матросских кабаках и пивнушках, и щедрые на деньги и на покровительство… Так что, как ни поворачивай, а выходит, что в руках у умного человека даже слабость может приносить верный доход и пользу.

Вот к этому-то Клюге и забрели на дымок двое новых для него людей – Иван Месяц и Проспер Морталис. Трактирщик сразу обратил на них внимание, так как вид их и манеры были благородны, кошельки, которые они довольно небрежно бросили на стол, – туго набиты, и ко всему этому они ни на минуту не прекращали своей беседы, касающейся большого значения проповеди в лютеранском богослужении – большего, нежели в православии. Потом разговор их зашел вообще о лютеранстве. И в тот момент, когда трактирщик расставлял перед гостями кружки с пивом и закуску, молодой датчанин с ученым видом укорял Лютера в поспешности его преобразований и утверждал, что результат той поспешности проявляется и поныне: очень много сомневающихся среди лютеран, и когда на нацию, принявшую «аугсбургское исповедание», валятся беды, таких сомневающихся становится больше. Иван Месяц, хорошо знавший ливонских немцев, был совершенно согласен с этими словами и подтвердил их, рассказав, что большинство ливонцев считает победы России в войне с Орденом не победами российского оружия, а наказанием Божьим за вероотступничество, за уход от истинной веры к измышлениям Лютера и Меланхтона. Многие ливонцы говорили, что германцы воевали веками, что они стремились занять все побережье Восточного моря и уже почти заняли его, ибо шведы и датчане – это те же германцы, но тут явился великий преобразователь, и все пошло прахом. Огромное единое, казалось, прочно связанное общим стремлением, вдруг рассыпалось, все перепуталось, ослабло, разошлось по чужим рукам, алчущим приобрести задешево, а то и даром, едва пальцем шевельнув, то, что прежним хозяевам далось в тяжелых битвах, далось созидательным трудом многих поколений, истинной не реформированной верой, повиновением папству, надеждой на воцарившееся постоянство в мире людей, любовью. Однако россияне, сказал Месяц, так не считали – собственной кровью они поливали стены ливонских городов, собственными костьми усеивали ливонские поля, они не сомневались в провидении Господнем, но все, что было взято в битвах, – было взято их руками! Проспер Морталис после этого сказал: – Конечно, если Господь решит покарать, то Он покарает. Однако следует ли связывать свои беды с божественным неудовольствием? Если архиепископ продает за мешок рейхсталеров свое архиепископство, если начальник думает не о судьбе Ордена, а о возможных путях отступления, если воины, забыв о долге и чести, видят в войне только способ заполучить жалованье, а без жалованья и с лужайки не поднимутся, – следует ли здесь все валить на гнев Божий? Не виноваты ли в том человеческие пороки: неразумие, алчность, трусость, корыстолюбие?.. – датчанин попробовал принесенное трактирщиком пиво и, оценив его по достоинству, кивком поблагодарил Клюге и продолжил речь: – А что до воюющих веками германцев, стремящихся занять всеморское побережье, то я так скажу: не знаю народа, который не воевал бы веками, – здесь ливонцы не додумали. И Литва, и Польша, имеющие выход к Восточному морю, тоже были бы не прочь расширить свои границы за счет исконно германских и прусских земель. К тому же ливонцы присвоили себе немалую честь говорить за всех германцев – я такой же германец, как немец из Гамбурга или из Кенигсберга, как швед из Стокгольма, и заявляю, что отродясь не стремился владеть всем побережьем Восточного моря, и ничего не имею против Литвы и Польши, пока они не имеют ничего против меня, и считаю, что ливонская Нарва стала достойной платой за русский Юрьев. А то, что Ревель теперь является городом шведским, а Рига отошла к польской Короне, меня волнует так же мало, как незанятая должность пастуха на острове Эзель… – здесь Морталис снова приложился к кружке. – Клянусь Небом, любекское пиво – лучшее на всем побережье!…