Но Месяц и Морталис и не думали сомневаться в правдивости его слов.

Месяц сказал:

– Бюргер – так Бюргер! Лишь бы не идти до Нарвы пустыми.

Тогда трактирщик подозвал к себе человека из прислуги и, объяснив ему, где искать Бюргерхауз, послал к купцу с известным предложением.

Чтобы скрасить ожидание вестей, Проспер Морталис произнес речь:

– Наш любезный хозяин, говоря о том, что не грех поучиться и у молодых, сказал прекрасные слова. И любые слова, сказанные в пользу учения, я сочту прекрасными! Постигая основы многих наук, заглядывая в их глубины, я получал чистое знание и не предполагал даже, где найду и найду ли ему применение. Хотя после я понял, что ни одно из знаний не может быть лишним.

Мир непостоянен: бросит и вправо и влево, и возвысит и унизит, и приласкает и ударит – то ты лекарь, то больной, то моряк, то пахарь, то богач, то нищий, то пастырь человеческий, то пастырь ослиный. Всякое знание пригодится, пока пройдешь свой путь из земли в землю. И еще покажется малым, что имеешь, – сколько идешь, столько и будешь обретать… Меня учили до тех пор, пока моя мозговая субстанция не осветилась прозрением. А едва только увидели, что я прозрел, – сразу сняли с меня пелена и выпустили из колыбели знаний. Не напрасно я дергал ножками – я побежал быстрехонько. Я всегда был жаден до знаний, как младенец до молока. И не стыдился этой жадности, как не стыдится своей жадности младенец, хватая материнскую грудь. Когда плод налился и готов сорваться с ветки, лучше снять его, чтобы он не разбил себе бока. И меня сняли, так как я наполнился. Что же за прозрение обрел я? А вот оно: добрые люди зажгли у меня в голове светильник, и я увидел, как темен мир, и как мало над ним таких же светильников, и как слаб еще их свет; я увидел, что подо мной бездна людей, которые так же темны, как и их мир, и так же суетны, как он, и вся жизнь их – полное страданий копошение во мраке. Видя все это, я почувствовал стыд и ощутил вину – во мне так мало света, а я должен осветить их!… Вот, мои господа, то главное, что вложили в меня наставники, – стремление! Я должен! Мать кормилица вскормила меня млеком истины и дала на дорогу хлеб вины. Я отламываю по кусочку и мучаюсь от того, что вижу, – слаб свет, от меня исходящий. Я понимаю, я прозрел, а они, там внизу, все слепы и в неведении, и думают, что им хорошо, потому что помнят – им бывало и хуже. Они не знают, что я им должен, они не видят, что неразумием своим мучают меня, они ничего от меня не ждут, и бо не понимают, что свет в вышине – это их завтрашний день. Но я помогу им – в том мое назначение. Я добуду елей и залью им светильник. Теперь не остановлюсь, разожгу огонь в полнеба – я напишу для них трактат о свете и тьме, а великое изобретение Гутенберга донесет его до каждого. Я призову всех, умеющих делать, собрать учеников и научить их, а всех не умеющих делать вгоню во стыд и направлю на поиски мастера. На примерах близких им людей я покажу, что жизнь человека должна быть праздником труда, а не праздником утробы, ибо тот, кто празднует труд, возвышается, а празднующий утробу неуклонно катится вниз; созидающий возрастает, а разрушающий разрушается сам. Мало ли примеров тому! Осмотритесь, мои господа!…

Манфред Клюге слушал Морталиса с упоением. Речелюбивая душа трактирщика обратилась в губку, которая впитывала каждое прозвучавшее слово. Лицо Клюге как будто просветлело – это разумом он вознесся до заоблачных высот, до великого светильника, лучи которого уничтожают всю плесень и иссушают грязь, и изгоняют болезни и тьму, и дарят жизнью даже камень, самый мертвый из камней. Он был мечтатель, трактирщик Клюге. Он это прятал, но Морталис своей велеречивостью высветил его. Клюге признался, что давно не испытывал в своей душе такой гармонии, – он воспарил, он обратился в воздух, в эфир и ощутил легкость, какую ощущает, должно быть, только божество. Морталис, заскромничав, сказал, что это преувеличение. А трактирщик настаивал на своем, относя «счастливого смертного» к ряду искуснейших риторов и отменных философов, ибо из маленькой прицепки к случайным словам тот сумел вывести великолепную проповедь. Клюге сказал, что хотел бы слушать такие проповеди каждый божий день и желал бы сего юношу себе в пастыри. В довершение всего трактирщик обещал кормить его и его друга бесплатно всякий раз, когда они того захотят, поскольку отныне считал себя должником. Однако Морталис, растроганный похвалами, отказался и сказал, что ему, а тем более его другу, найдется чем заплатить за еду и питье, даже в таком хорошем трактире, как «Танцующий Дик». Клюге же напомнил датчанину его собственные слова о превратностях судьбы – повернется колесо, и сегодняшний богач наденет на плечо сумку нищего и, обойдя много стран и городов, голодный и усталый, остановится однажды у порога «Танцующего Дика». Не дай Бог, конечно!… На эти разумные слова Проспер Морталис только развел руками и заметил, что хозяин трактира не меньший ритор и философ, чем его ученый гость. И Клюге, и Морталис были люди вежливые, и они еще долго могли бы обмениваться любезностями, но явился посыльный из прислуги и сказал, что господин Бюргер принял его хорошо, выслушал со вниманием и, заинтересовавшись предложением, велел передать, что он человек не гордый, человек дела и придет для переговоров в трактир с минуты на минуту. И действительно, Бернхард Бюргер не заставил себя долго ждать.

Это был человек высокого роста, чуть полноватый, приятной наружности, со спокойным проницательным взглядом, более подходящим профессору теологии, нежели купцу, дело которого по большей части хлопотно, достаточно тревожно, чтобы отбить глубокий сон, и что ни день может преподнести нежелательные неожиданности. Одежды на нем были не ярких цветов, темные, дорогие: распашной камзол, короткий плащ, панталоны до колен, башмаки с тупыми носами, на голове – «французский» берет со страусовым пером. Бюргер носил усы и короткую бородку, в которых уже преобладала седина.

Сразу после слов приветствия купец заговорил о деле. Он быстро разобрался, с кем нужно вести переговоры, и спросил Месяца, чьи рекомендации он может предоставить и какие гарантии обещать. На это Месяц ответил, что гарантий он не может дать никаких, кроме собственного слова, а что касается рекомендаций, то он мог бы показать господину Бюргеру бумагу, написанную одним известным датским купцом по имени Якоб Хансен, с которым они подружились и для которого российский когг «Юстус» перевозил товары из Бергена в Копенгаген. Бернхард Бюргер сказал, что хорошо знает Хансена, имел с ним дела и неоднократно встречался с ним в Бергене и в водах Зунда. На его рекомендацию можно положиться, как на собственный опыт. Кроме того, Бюргер отметил располагающее название судна, – и хотя седовласому мужу не пристало доверяться названиям, но вкупе с отзывом известного датчанина и с честными глазами российского капитана оно кое-что значит, – трюмы «справедливого» не должны быть пустыми… Далее разговор зашел о все возрастающих опасностях плавания в Восточном море, о шведских и польских каперах, о войне России с Ливонией и Литвой, о неустойчивости завоеваний – будь то завоевания Московии, Швеции или Польши – и вытекающих отсюда сложностях торговли. Вчера Нарва была ливонской, сегодня это порт российский, а завтра, глядишь, уже будет шведский. Как тут торговать без риска! Чуть где-то всколыхнется людская ненависть, чуть запахнет войной – и торговля сразу идет на спад. Чуткий показатель. Так зачахли многие компании. Новгородфарер, например! Сколько пользы принесла она и ганзейцам, и россиянам!… Но, увы! Прошли те добрые времена, когда можно было положиться на одну только налаженность дела. Теперь приходится думать над каждым кораблем, над каждым человеком, стараться предвидеть такие выпады судьбы, какие и не снились нашим дедам и отцам. Иначе невозможно, иначе не проживешь. Время бежит все быстрее, время бесконечно преображает мир: там, где мой дел обходился мечом, отец мой принужден был брать головой, а мне, внуку и сыну, выпадают и меч, и голова. Жизнь усложняется.