еще долго оставался членом ЦК КПСС и входил все в тот же Президиум Верховного Совета. С этих остаточных позиций его начали вытеснять лишь в середине 1970‐х – осторожно и постепенно, предвидя его скорую кончину.

Впрочем, когда Ларин пробился-таки на прием к Анастасу Ивановичу, тот все еще обладал достаточной властью, чтобы помочь в решении «квартирного вопроса». И опять помог, как до того Юриной матери. Похоже, он просто не способен был отказать в просьбе сыну Бухарина: участь этого семейства по-прежнему затрагивала в нем очень личные струны. Благодаря Микояну недавно созданная «ячейка общества» обзавелась собственным жильем в пятиэтажном кирпичном доме на Дмитровском шоссе, невдалеке от железнодорожной станции Петровско-Разумовская. И пусть квартира представляла собой всего лишь малогабаритную, отнюдь не новую «двушку» («помню, было много тараканов» – из детских впечатлений Николая Юрьевича Ларина), да и район этот совсем не тянул на звание престижного, но все же ничто не могло омрачить ликования. Теперь у семьи хоть как-то получалось сводить концы с концами.

* * *

После разыгранной интермедии с участием всесильного Бориса Ефимова упомянутая завуч Лизавета, как мы уже знаем, отбросила намерение выдворить нашего героя из училища и даже, напротив, стала проявлять к нему благосклонность. «Лизавета дала общую группу мне и Волкову. Мы вели ее вдвоем, больше никаких преподавателей не было. Валерий вел живопись и композицию, а я – рисунок. У нас получилась очень дружная группа, хорошие там были ребята». Впоследствии возникали и другие тандемы подобного рода – например, художница Ольга Булгакова, дочь Матильды Михайловны Булгаковой, рассказала, что ее мама одно время тоже вела группу на пару с Юрием Лариным: она преподавала живопись, он – рисунок. «Ларин в нашем доме всегда был почитаем и пользовался большой симпатией», – вспоминает Ольга Васильевна. Косвенным образом это говорило об общности взглядов двух педагогов (с немалой, почти поколенческой разницей в возрасте) на суть их профессии. Никакие взаимно приятные черты характера не могли бы в те времена привести к душевной близости людей, исповедующих диаметрально противоположные ценности в искусстве. Во всяком случае, не в преподавательской среде.

Первоначальный трепет и некоторая неуверенность в своих силах постепенно остались в прошлом. Ларину теперь не только охотно доверяли практические занятия, но и привлекали к методическим разработкам. Одной из них он сам остался чрезвычайно доволен и вспоминал о ней не без гордости:

Заметили, что у меня наброски очень хорошие. И попросили составить программу по наброску. И я это сделал. Советовался с Осипом Абрамовичем (Авсияном. – Д. С.), еще с кем-то. В общем, получилось. Группы, которые я вел, используя собственную программу, получались хорошими. Оставшийся экземпляр программы я отдал Наташе Алексеевой, своей ученице, которая стала преподавать.

Наталья Владимировна Алексеева-Штольдер действительно потом, после окончания Суриковского института, много преподавала, в том числе в московской Академии изящных искусств (АИИ) и в наследующем ей Институте художественного творчества (ИХТ), которые возникли в 1990‐х как своего рода альтернатива образованию по советским стандартам. На факультете изобразительных искусств, кстати, там некоторое время верховодили братья Волковы, Валерий и Александр. Эти камерные учебные заведения просуществовали поочередно и в сумме почти полтора десятилетия – ИХТ закрылся в 2007‐м, после долгих и не очень успешных попыток лавирования между волнами директив, в нарастающем темпе исходивших из-под пера чиновников министерства образования… Так вот, во второй половине 1970‐х Наталья Алексеева училась в МГХУ у старшего из братьев Волковых и у Юрия Ларина. Тот отрезок времени она расценивает как преимущественно радостный и чрезвычайно для себя полезный:

Ларин и Волков вели наш курс вместе. Это было счастье, потому что у них была единая линия – свободная, но основанная на хорошей базе. С Волковым они были абсолютные антиподы: Волков – диктатор с сильной харизмой, который никого не хотел слушать, а Ларин – демократ. Но вдвоем они прекрасно друг друга дополняли. Считаю, что для нашего курса это был подарок судьбы.

Машинописный текст ларинской программы, посвященной наброскам, у Алексеевой-Штольдер сохранился. Озаглавлен он был довольно казенно, как и полагалось в благоприличном учебном заведении: «О методике преподавания наброска на младших курсах отделения промышленной графики». Но содержание оказалось живым, логичным, убедительным. А некоторые установки вообще противоречили принятой тогда педагогической схеме, устроенной по принципу «забудьте все, что вам мерещилось до прихода в наши классы». Например, в программе у Ларина присутствовал пункт, который подразумевал акцентированное внимание преподавателя к доучилищному прошлому его воспитанников:

Как правило, поступившие на первый курс уже обладают какими-то навыками в области наброска. Их интересы в какой-то мере сформировались. Одни любят рисовать животных, другие людей, третьи увлекаются пейзажем и т. д. Точно так же учащиеся сами, может быть, того не подозревая, склоняются к тем или иным средствам выражения, пластическим приемам. Очень важно сразу же познакомиться с тем, что ребята делали до училища, изучить их интересы. Дальнейшая работа должна вестись с учетом увиденного.

Увлеченность – ключевое слово для всей этой «методички». Ларин предлагал учить так, чтобы не отбить охоту, азарт, тяготение. Он был уверен, что это, по сути, единственный способ вырастить художника, не превратив его просто в квалифицированного ремесленника.

Я давал по этой программе отдельные задания на ритм, соподчинение, контраст, приводил примеры. Говорил: «Ребята, возьмите московские подворотни в пределах старой Москвы. Задание – главное и второстепенное. Один вариант, когда главное на переднем плане, другой – когда главное позади. Какими средствами можно воспользоваться, чтобы это выразить?» Или: «В театре, люди слушают оратора. Что главное, что второстепенное? Есть такое понятие „пропущенный план“. Много людей впереди, но они несущественны – это и есть пропущенный план. А вот на трибуне – самое главное. Может быть еще и третий план». Напридумывал очень много упражнений, которые увлекали ребят и были понятны. Я заметил, что такой подход намного интереснее. Главное, мои студенты поняли, что рисунок – это не срисовывание, а композиция…

Спустя десятилетия Наталья Алексеева-Штольдер об этой программе отозвалась так: «В ней нормальным, человеческим языком описаны сложные, глубоко профессиональные вещи».

Студент того же курса Сергей Любаев (он после училища закончил Московский полиграфический институт и стал известным книжным художником) подтверждает: уроки Ларина в части быстрого рисования много значили, заставляли работать головой одновременно с моторикой руки – а лучше с опережением. «Он говорил, что мгновенный рисунок, схватывание сути – это и есть искусство рисования. Каждую неделю он давал какие-то задания – например, смотреть, как на разных людях сидят головные уборы. Мы приносили такие наброски, смотрели, обсуждали». Те давние упражнения Сергей Викторович расценивает как необходимую для себя профессиональную базу:

До сих