опыт мог быть передан только частично и опосредованно – скорее, как дух, нежели буква. Для студентов было важно, что их наставник – талантливый действующий художник, однако самому этому наставнику преподавание мало чем могло помочь в противоборстве с холстом или с листом акварельной бумаги.

Пожалуй, наиболее комфортными ситуациями, когда собственные творческие задачи более или менее органично сопрягались с педагогическими, были поездки со студентами на летнюю практику – в Звенигород, Переславль-Залесский или в Солотчу под Рязанью. Тут происходило совмещение двух ипостасей: учитель на глазах у всех превращался в художника, работал наравне с подопечными (так было не у всех преподавателей, но Ларин на тех выездах никогда не упускал возможности рисовать и писать). Учитель работал, но не давал мастер-классов, и студенты к такой деликатной конфигурации относились с пониманием: если мастер захочет показать и обсудить им созданное – то с радостью, а не захочет – значит, не захочет. В любом случае замечания по студенческим штудиям воспринимались лучше, казались более релевантными, когда исходили от человека, включенного в совместную творческую атмосферу, почти «артельную».

Сергей Любаев поделился впечатлениями от одной такой поездки с группой, которую в 1978 году возглавлял Юрий Ларин.

Великолепная была практика в Звенигороде, целый месяц. Жили мы в здании финансового техникума, в самом центре города. Знаменитое, кстати, здание – его на лето отдавали художникам, там проводили практики и ВГИК, и Суриковский институт, и наше училище. Очень удобно там было жить и работать – закрытый двор за забором, можно было прямо во дворе писать работы или холсты натягивать. Помню, Ларин жил в учительской комнате, где он по вечерам иногда читал, как он говорил, с огромным интересом классные журналы. Изучал, что за народ учится в этом финансовом техникуме, и потом нам рассказывал – получались какие-то записные книжки Чехова просто.

А на соседней улице жил его друг по фамилии Кропивянский, который у нас в училище работал завхозом. Тоже сын репрессированных родителей. Ларин к нему по вечерам в гости иногда ходил, смотреть телевизор – тогда как раз был чемпионат мира по футболу.

К нему часто приезжала туда Анна Михайловна, мама. Приезжала на электричке, и они шли гулять – на Москву-реку, на Городок, к Саввино-Сторожевскому монастырю. Погоды стояли великолепные. Анна Михайловна знала ребят из нашей группы, называла нас пионерами.

К слову, Анна Михайловна воспринималась тогда практикантами исключительно как мама их любимого педагога, а вовсе не как вдова Бухарина. Студенты ничего (или почти ничего) не знали о происхождении Юрия Борисовича Ларина – по крайней мере, другие преподаватели эту тайну ученикам не разглашали. А друг другу передавали ее исключительно шепотом, в отсутствие посторонних, как поведала нам Ольга Булгакова. Считалось само собой разумеющимся, что лишняя болтовня по этому поводу никому не на пользу. Но все же секрет иной раз открывался избранным ученикам. Одним из них был уже знакомый нам Сергей Любаев:

Только где-то на четвертом курсе училища, посещая его квартиру (кажется, он болел тогда, и мы приезжали его навестить), я на стене увидел фотопортрет. Человек с бородкой-эспаньолкой, в кожанке и в картузе, улыбается. А я вообще-то был юношей подкованным, любил историю и сразу узнал Бухарина, поскольку уже видел его портреты. Спрашиваю осторожно: «Юрий Борисович, а это…» И он продолжил: «Это мой отец». Вопросов больше не было, мы это не обсуждали. Я был удивлен, ошарашен, хотя раньше что-то такое слышал, что у Ларина, мол, отец какой-то известный деятель. Но фамилия не называлась.

Наталья Алексеева-Штольдер рассказала, что годы спустя, когда после реабилитации Бухарина его сын официально поменял отчество, бывшие студенты при встречах в шутку именовали его Юрием Борисовичем-Николаевичем.

Пока же он оставался для них – и для всех – Юрием Борисовичем. Загадочным образом его статус «квази-инкогнито» не развеялся даже в тот момент, когда о Ларине (правда, без указания точных персональных данных) в 1978 году, как раз в разгар упомянутой летней практике в Звенигороде, стали наперебой вещать «вражеские голоса» – в связи с историей, которую мы еще опишем. Тайная жизнь сына Бухарина никуда не исчезла, даже по-своему активизировалась в то время, но не фиксировалась «на радарах» у большинства коллег и тем более студентов.

Какие угодно козни могли строиться администрацией училища, и быть сколь угодно натянутыми – отношения между преподавателями из разных «лагерей», но имелась очень важная, обжитая константа: здание на Сретенке. Его любили и правые, и левые, и таланты, и бездари. Представить училище вне этих стен не мог никто, однако неожиданно и вынужденно – пришлось. В 1979 году МГХУ предоставили новое здание типовой школы по нынешнему адресу: улица Сущевский Вал, дом 73, корпус 2. Географически заведение почему-то вернули к первоистоку, на Сущевку, причем гораздо дальше от центра, чем это было в 1920‐х, – теперь уже в Марьину Рощу. В условиях разросшегося мегаполиса район этот давно не воспринимался как окраина, тем более как криминальное некогда предместье, но все же коллектив училища перебирался на новое место с огромной неохотой. Ольга Булгакова хорошо помнит настроения, царившие тогда среди коллег ее мамы:

Переезд в Марьину Рощу оказался очень болезненным для «старожилов». Здание на Сретенке – историческое, нестандартное, уютное, и вот переехали в бетонную коробку. Аура поменялась.

Дому же на Сретенке быстро нашлось другое применение; ныне там обитает Музей истории органов внутренних дел Москвы.

Переезд не стал фатальным, губительным, всеразрушающим фактором, но с той поры что-то пошло не так – то есть еще в большей мере не так, чем раньше. Напарника Юрия Ларина по взаимообусловленным урокам живописи, композиции и рисунка, Валерия Александровича Волкова, в итоге все-таки выжили из училища – в 1980 году, после затяжной цепи конфликтов. Хлопнула однажды дверью и другая напарница, Матильда Михайловна Булгакова, – по собственной инициативе, из‐за хамского обращения со стороны администрации. Правда, впоследствии вернулась обратно: студенты ей часто звонили, призывая снова в класс, «да и сама она страшно тосковала», вспоминает ее дочь.

Удовлетворение от качественной, умело выполняемой преподавательской работы не могло не меркнуть на фоне заскорузлых производственных отношений, то и дело норовящих перерасти в производственную же драму – как правило, закулисную и подковерную. «Свой круг» внутри училища мог представляться его неформальным участникам эстетически, да и нравственно крепким, но перед лицом «бездушной корпорации» он все-таки был уязвим и, надо признать, довольно эфемерен. Тем не менее – почти парадокс: оставался неискоренимой реальностью даже с уходом значимых фигур.

В общей сложности Юрий Ларин проработал в училище 15 лет. Достаточный стаж, чтобы претендовать на звание «Отличник народного просвещения РСФСР» или на другую форму признания заслуг. Хотя есть подозрение, что