В цехе, где он работал, решили создать группу для розысков. И больше всех хлопотала о создании такой группы Надежда. Она и сама решила идти, правда, тайком от дяди. Не могла же она оставить в беде человека, который в трудную минуту всегда приходил ей на помощь. Но вскоре Надежду известили, что на розыски уже отправились.

— Кто пошел?

— Сашко Заречный!

Надежда знала, что Сашко ненавидит Лебедя, и поняла, что он пошел на розыски только затем, чтобы она не ходила.

Тем временем положение обострялось. Грохот пушек нарастал уже со всех сторон, и опасность окружения становилась все более ощутимой.

Наступила тревожная ночь.

Чтобы хоть немного выяснить обстановку, Морозов и Жадан решили пробраться в штаб дивизии. Но генерал-майор, части которого только утром были переброшены на оборону Запорожья, ничего утешительного сказать не мог. Он не стал скрывать от них, что над городом нависла реальная угроза окружения. И только заверил, что его дивизия будет стоять насмерть.

Связаться с наркоматом по рации не удалось, а все другие средства связи с центром были прерваны еще ночью. Морозов и Жадан поняли, что судьба завода теперь зависит от них самих. Они уже сами, не ожидая никаких указаний, должны решать ее по своему усмотрению.

Но как решать? Оставить врагу такой гигант было бы преступлением. Вывезти — нет возможности. Разрушить — не подымались руки. Об этом и подумать было страшно!

Вернувшись на завод, они созвали руководителей цехов, проинформировали о положении на фронте и поставили на обсуждение этот мучивший всех вопрос.

Совещание сразу же приобрело острый и противоречивый характер. Одна группа требовала немедленно вывезти коллектив из-под обстрела; другая — во главе с главным инженером — предлагала грузить на платформы и вывезти хотя бы то, что успеют, а третья настаивала, чтобы все оборудование цехов разрушили и завод взорвали. Эту группу возглавлял Шафорост, и она сразу же оказалась в большинстве.

Необычно выглядело это собрание. Просторный кабинет директора был переполнен, большинство стояло — садиться было уже негде; все в дорожной одежде — в сапогах, плащах, а некоторые уже и в зимнем; и все вооружены. Собрание скорее напоминало партизанский совет.

Необычно выглядел и заводской двор. На главной трассе, вплоть до самых ворот, вытянулась длинная автоколонна, нагруженная ящиками, узлами, а за цехами на линии стоял эшелон с двумя паровозами под парами, заполненный заводскими рабочими. Все живое уже находилось на колесах, наготове, и еще недавно бурливший заводской двор теперь напоминал пустынный глухой полустанок, где пассажиры томились, ожидая разрешения двигаться дальше.

У каждого входа и выхода с завода, чутко прислушиваясь к нарастанию грохота с берегов, дежурили вооруженные сторожевые посты.

Надежда стояла на посту по охране дома, в котором происходило совещание. Микола Хмелюк, возглавлявший все посты, поставил ее с двумя комсомольцами возле главного входа.

И Надежда имела возможность видеть все. Время от времени она заходила в приемную, через плечи и головы заглядывала в кабинет, прислушиваясь к бурным спорам, и так же, как и все, напряженно ждала решения.

Когда выступали те, кто требовал вывезти людей, она считала, что они правы; когда главный инженер советовал спасти хотя бы ценное оборудование, полностью соглашалась с ним; а когда Шафорост настаивал на разрушении — несмотря на всю сложность их личных взаимоотношений, — как и большинство, присоединилась к его мнению.

Неприятное впечатление производил на нее сейчас Морозов. Он, казалось, растерялся в этой напряженной ситуации, молчал, не зная, с чьим мнением согласиться, оттягивал решение, и это раздражало ее. Как можно! Ведь он директор! Его слово сейчас должно быть законом.

Среди всех присутствующих Морозов был, кажется, единственным одетым не по-дорожному. Он сидел за столом в полотняной, уже несвежей, с вышитым воротом сорочке, и это делало его в сравнении с другими маленьким и незаметным. Надежда с горечью подумала: «Горюшко, разве же способно такое невзрачное существо повести за собой народ?..»

А Шафорост уже высказывал свое возмущение нерешительностью Морозова.

— Что же тут думать? Действовать надо!

— Пора уже! — откликнулись ему в поддержку. — Каждая минута дорога!

— Я требую решительности! — вновь вскочил ободренный этим Шафорост. — Враг уже вот-вот нагрянет. Мы не имеем права оставлять ему завод на ходу! — И чтобы окончательно повести за собой всех, он добавил уже с угрозой: — Это мнение не только мое и не только большинства нашего совещания — это указание центра!

Жадан, который почему-то тоже не высказывал своей точки зрения и, судя по его поведению, одобрял нерешительность Морозова, на угрозу Шафороста отозвался:

— Только без крика!

Он сказал это словно бы и спокойно, но по тому, как оттенилась белизна его усов на вспыхнувшем нервном лице, все поняли в этом замечании обидный намек: «Только без паники!»

Шафорост промолчал. Но промолчал с таким видом, словно пригрозил: «Ну хорошо! Это тебе так не пройдет!» И это заметили все.

Морозов все так же молча, прищурив глаза, сидел и слушал. И чем больше слушал разноречивых мнений, тем больше склонялся к своему собственному, к которому пришел еще по дороге из штаба и которое поддерживал и Жадан. Его обвиняют в нерешительности, не зная, что он отважился на исключительно смелый, рискованный шаг. Его упрекают в том, что он медлит с изложением своего плана, но не подозревают, что именно в промедлении и состоит сущность его плана. Внезапность прорыва фронта создала такое положение, когда действовать согласно инструкции было уже поздно. Присоединиться к требованиям, выдвигаемым здесь, невозможно. Ведь вывоз только людей не решает главного — судьбы завода. Частичная эвакуация тоже не спасет положения. А если враг вот-вот нагрянет, как утверждает Шафорост, то уже не успеешь взорвать такой гигант. Значит, остается только одно: не горячиться, пресекать панику, набраться выдержки и ждать, веря в то, что запорожскую индустрию так легко не сдадут, за нее еще должна быть жестокая битва, а значит, и завод еще может понадобиться.

Этот план в конце концов и изложил на совещании Морозов.

— Что он себе думает! — зашептали вокруг, оглушенные его сообщением. — Это ведь рискованно! Опасно!

Шафорост, может, тоже возмутился бы, запротестовал, если бы мнение было высказано вначале, в ходе споров; но сейчас оно прозвучало как приказ и обсуждению не подлежало. Присутствующим предложили пройти по вагонам и машинам и ознакомить с этим приказом собравшихся уезжать.

Чтобы поднять у людей дух, Морозов, закрывая совещание, подчеркнул:

— Я уверен, товарищи, что с Хортицы немцев выбьют. А пока Хортица наша, нам бояться нечего.

Вскоре после совещания у Морозова собрались почти все директора прибрежных заводов. Их также мучила неизвестность,