«Может быть, если он стал призраком, – подумала я, – он что-нибудь мне сообщит… что-то, о чем не успел сказать при жизни». Я перенесла в детскую кресло и в ближайшую ночь устроилась на нем. Ружка прикорнула у моих ног.

Итак, я сидела в кресле, а слева от меня темнел прямоугольник окна, в котором красовалась круглая желтоватая луна. Я вспомнила, что совсем недавно было полнолуние и что многие верят, что именно в это время призракам легче разгуливать по земле. Не знаю, сколько я просидела в кресле, но в какой-то момент я поймала себя на том, что у меня стала затекать спина. И тут под полом послышалась возня и писк. «Мыши», – мелькнуло у меня в голове, но писк неожиданно стал нарастать и превратился в угрожающий клекот и звук, похожий на царапанье тысяч когтей по чему-то твердому. Я вцепилась в подлокотники до боли в пальцах, и внезапно детская осветилась – но это была уже не детская, а огромная мрачная столовая на первом этаже. Сами собой вспыхнули канделябры на столе и люстры под потолком, и тотчас стало видно, что за столом сидят рыцари в доспехах, но все они были неподвижны, словно их заколдовали. Один подносил ко рту кубок с вином и так и замер, другой смеялся, повернувшись к соседу, и застыл в этой позе, третий силился запихать в рот огромный кусок мяса и навеки остался с раздутыми щеками и выпученными глазами.

То, что произошло в следующее мгновение, испугало меня едва ли не больше, чем неожиданное превращение детской в пиршественный зал. Холодный ветер пронесся по залу, и стало ясно, что все фигуры рыцарей сделаны из песка, потому что они стали рассыпаться на глазах. Песок утек в щели между половицами, и через несколько мгновений зал опустел. Пламя свечей горело по-прежнему ровно и ярко, но тревоживший меня клекот стих.

«Это кошмар, – поняла я во сне. – Надо проснуться».

Но стоило мне моргнуть, и я оказалась уже не в столовой, а в какой-то незнакомой комнате, напоминающей дамский будуар. Я стояла у зеркала, но мне почему-то казалось, что в нем отражаюсь не я, а кто-то другой, и это мне не понравилось.

Я отвернулась от зеркала, и из тьмы мне навстречу вышел призрак. Он выглядел почти как человек, но казался полупрозрачным. Вода лилась из его глаз и капала с волос.

– Тебе придется все исправить, – шепнул он. – Найди портрет.

В следующее мгновение я почувствовала, что кто-то схватил меня. И в самом деле, из зеркала показались руки, которые вцепились в мои плечи, запястья, шею и пытались утянуть меня к себе. Я закричала…

– Господи боже мой, – произнес кто-то совсем рядом со мной, – да этому просто названия нет!

Я подскочила на месте. Свет лампы ударил мне в глаза, и я увидела, что возле меня стоит рассерженный отец. Разбуженная Ружка недовольно крутила головой.

– В чем дело? – промямлила я.

– Это я должен спросить у тебя, в чем дело! – в запальчивости ответил отец. – Спишь ночью в заброшенной комнате, кричишь во сне… знаешь, как ты сейчас кричала? Я решил, что тебя убивают…

– Мне приснился кошмар, – пробормотала я, оглядываясь. Вид знакомой деревянной лошади успокоил меня: значит, я по-прежнему нахожусь в детской, и сон оказался всего лишь сном.

– Так, – решительно объявил родитель, – с меня хватит! Этот замок измучил тебя. Завтра же ты собираешь вещи, и мы уезжаем!

– Ты же говорил, – пробормотала я, – что мы уедем только в пятницу…

– Я передумал. Все равно я уже сдал дела Серафиму, да и в Анненбурге нас ждут…

Утром я попрощалась с Креслерами. Минна даже немного всплакнула и сунула мне прощальный подарок – отрез шелка, в котором я позировала Юрису.

– Он вам пойдет куда лучше, чем мне, – сказала она. – Прощайте и будьте счастливы!

В Шёнберге, когда мы с отцом и Ружкой ждали дилижанс до Бауска, Гофман пришел нас проводить, а через некоторое время к нему присоединился Августин Каэтанович. Так как нам предстояло путешествие, я надела на рысь ошейник и прицепила к нему поводок, чему Ружка была вовсе не рада.

– Вот, и вы тоже покидаете нас, – вздохнул Гофман.

– Ну, может быть, мы с вами еще встретимся, – сказала я. – Если вас, например, тоже переведут в Анненбург…

– Вряд ли, – ответил Гофман. – Там ведь нет телеграфа, только почта.

Тут отец спохватился, что забыл что-то купить в дорогу, и отошел вместе с телеграфистом. Августин Каэтанович серьезно посмотрел на меня.

– Вы не рады, что уезжаете? – спросил он.

– Я не знаю, – призналась я. – Иногда я вспоминаю, как прошлой осенью… Кристиан, Юрис, вы, я, Карл Гофман… И Креслеры… Как мы играли в теннис, пели, музицировали, фотографировались… как мы, в сущности, были счастливы…

На глазах у меня выступили слезы, и я полезла за платком.

– Я тоже сохранил об этом времени наилучшие воспоминания, – ответил Августин Каэтанович, волнуясь. – И я хочу сказать… если вам понадобится друг… Вы всегда можете рассчитывать на меня.

– Вы получаете известия от Юриса? – спросила я. – Как он сейчас?

– Женат, живет в хорошем доме в Либаве, – произнес Августин Каэтанович после паузы. – Но к фотографии он охладел, у его жены и так достаточно денег. Теперь он помогает дяде в торговле. – Он немного помедлил. – Вы не обидитесь, если я скажу вам кое-что?

– Не могу знать наверняка, – отозвалась я, – пока не услышу, что вы мне скажете.

– Вы еще молоды, у вас вся жизнь впереди, – серьезно проговорил Августин Каэтанович. – У вас все наладится. – Он заметил, что я собираюсь протестовать, и быстро добавил: – Нет, я не буду вас сейчас поучать, что время лечит, и тому подобное. Время не лечит, оно лишь наносит новые раны, а старым приходится просто отступить. Ваша рана тоже однажды станет старой. Надо говорить себе это иногда, если жить становится совсем невмоготу.

Переезд в Анненбург выдался на редкость утомительным, потому что Ружка вызывала всеобщее любопытство, и мне не раз и не два пришлось отвечать на вопрос, не циркачка ли я. Кроме того, некоторые пассажиры в дороге от скуки пытались дразнить рысь, ошибочно считая, что если зверь находится на поводке, он не может причинить урона. Легко представить себе, как я была рада, когда мы с отцом и Ружкой наконец добрались до Анненбурга; но моя радость быстро кончилась, как только я ознакомилась с вверенным нам участком. Анненбург был еще меньше и еще провинциальнее, чем Шёнберг; как указал Гофман, здесь не имелось даже телеграфа. Начальником почтового отделения оказался молодой, но уже плешивый человек, который боялся всего на свете. Он постоянно дрожал, как бы не потерять денежный пакет или важное письмо, а слово «растрата» приводило его в священный ужас. В сущности, он обладал скромным и незлобивым характером, но его запуганность оборачивалась против него, потому что нельзя всерьез принимать того, кто трепещет при виде собственной тени. Дома с ним никто не считался, а теща, жившая с семьей дочери, беззастенчиво помыкала зятем. Привыкшая во всем верховодить, она попыталась точно так же обращаться и с нами, и тогда мы с отцом и Ружкой предпочли перебраться с казенной квартиры в съемное жилье. За него надо было платить, но наша хозяйка запросила немного, и к тому же к нашим услугам был небольшой сад, где Ружка могла гулять сколько ей вздумается.