Год за годом Брассанс писал стихи и песни, даже издал за свой (или за чей уж там) счет сборник стихов и повесть, пел песни друзьям, но за пределы дружеского круга популярность его не выходила. Да ведь и не так-то легко выйти в Париже за пределы своего круга. К тому же в те годы на эстраде выступало много талантливых певцов – пели Пиаф и Тино Росси, Шарль Трене и Мирей Матье, Морис Шевалье и еще не меньше десятка знаменитостей. Пели Монтан и Сарду, Лин Рено и Жорж Гетри, Франсис Лемарк, Рош и Азнавур. Брассанс пытался заинтересовать других певцов своими песнями, но в конце концов от них отказались и «Братья Жаки», и Монтан, и другие. А ведь Брассансом уже были написаны многие из лучших его песен. Когда же друзьям удавалось устроить прослушивание самого Брассанса, он тушевался перед чужими и портил все дело. Ко всему прочему Брассанс и не очень спешил, не суетился. Может, он верил, что в свое время успех придет сам собой, а пока… Так хорошо петь среди своих, для тех, кто тебя любит…

Первая удача пришла к Брассансу весной 1952 года. Все случилось на Монмартре. В сердце Монмартра, на площади Тертр певица Паташу (она же Анриет Рагон) открыла кабаре-ресторан «У Паташу». Она пела там сама и приглашала новичков. Друзья-земляки уговорили ее послушать Брассанса. По окончании своего выступления она объявила, что у них в гостях новичок. Брассанс отказался выйти на эстраду, остался среди друзей, за столиком. И, осмелев, спел два десятка песен. С первых же строк контрабасист оркестра Пьер Никола потянулся за своим инструментом и стал подыгрывать Брассансу, «наращивать мясо». Знал ли он в тот вечер, что станет другом «усача-гориллы» и будет подыгрывать ему на сцене еще 30 лет, до самой смерти Брассанса.

На следующий день Паташу объявила, что она будет петь песни Брассанса. И стала его уговаривать, чтоб он пел сам, объясняя, что некоторые песни женщина петь не может. Позднее Брассанс не уставал повторять, что он всем обязан Паташу.

С Монмартра пришла и вторая удача. Пение Брассанса услышал Жак Канетти. Он лишь незадолго перед тем открыл на улице Кусту близ бульвара Клиши свой театр «Три осла». Жака Канетти знали на радио, он был художественным руководителем на фирмах грампластинок «Полидор» и «Филипс». В 1952 году Канетти открыл для широкой публики Жюльет Греко. И вот, услышав Брассанса, он решил запустить новую звезду на парижский небосклон. Для начала он выпустил его грампластинку. А в сентябре Брассанс вышел на сцену «Трех ослов». Вскоре состоялась его первая запись на телевидении, в те времена еще не слишком популярном (на всю Францию насчитывалось всего 24 000 телевизоров). В ту пору Брассанс пришел в банк к другу Гибралтару, принес первый в своей жизни чек и спросил, как по нему получают деньги. У него никогда не было счета в банке. И денег тоже, что его, впрочем, никогда и не беспокоило.

Теперь пришла слава, пришли деньги. Газеты писали о нем взахлеб – о мрачном усаче с тупика Флоримон. Будущий друг Фале так писал о первом своем впечатлении от Брассанса в «Канар Аншене»: «Он похож одновременно на покойного Сталина, на Орсона Уэллса, на калабрийского лесоруба и попросту на пару усов».

Брассанс пел теперь по два-три раза в день. И всюду таскал за собой друзей. Жил он по-прежнему в клетушке, в тупике Флоримон, у Марселя и Жанны, которая сделалась вздорной, старой, невыносимой. Он прожил там двадцать лет, выплатил за домик и никуда не собирался переезжать. Но в 1965 году умер Марсельовернец, а 75-летняя Жанна влюбилась в 37-летнего алкоголика-клошара, который вообразил, что если у старушки есть домик, значит, могут быть и сбережения, так что на ней можно жениться. По ночам в домике теперь стояли крики скандалов и звон разбиваемой посуды. Брассансу пришлось перебраться на улицу Эмиля Дюбуа, тут же в 14-м округе. У него была теперь просторная двухэтажная квартира, и соседями его стали художник Пене и певец Жак Брель. Это Брель отвез его в больницу на операцию, когда у него случился приступ нефрита. У Брассанса появилась просторная кухня, и именно на этой кухне он записал одну из своих знаменитых пластинок в пору, когда на студии грамзаписи началась забастовка. Теперь у него всегда было место и для верной его возлюбленной, эстонки Пупхен.

В 1967 году в театр «Шайо» пришел Жан Вилар, земляк из Сета. Знаменитый, всеми обожаемый Брассанс мог теперь петь в «Шайо», когда хотел. Он пел также в «Бобино» и в «Олимпии», без конца разъезжал с концертами по Франции и Марокко. В 1967-м его чествовали под куполом академии. Французская академия присудила ему Большую Премию Поэзии. Премий за песни у академии не было. Во Франции уже много было понаписано о том, что Брассанс открыл новый путь французской песне, о том, что он обновил лексику поэзии, нарушив многие языковые запреты и смело сочетая архаическую лексику с разговорной. На церемонии в театре «Шайо» один из ораторов даже заявил, что, по мнению подавляющего большинства французов, имя Брассанса следовало бы внести в знаменитый словарь «Ларусс».

После смерти Жанны («Монд» объяснил в тот день читателям, что умерла «та самая Жанна», о которой поет вся Франция) Брассанс сдал ее домик швейцарскому актеру, но в октябре 1971 года он пришел туда с друзьями отметить свое 50-летие. Летом он регулярно ездил в Бретань, на родину Жанны, гулял там по берегу с ее племянником и в конце концов купил себе дом в этих местах. Но ему и в Париже хотелось жить в отдельном домике, и он купил себе дом № 42 на улице Сантос-Дюмон (бывший бульвар Шовело, переименованный в честь бразильского авиатора), тихой деревенской улице посреди Парижа. На ней стоят небольшие домики с черепичными и шиферными крышами, с садиками. На эту улицу вскоре перебрался и земляк Брассанса, его друг-повар Пьер Ведель. Теперь у Брассанса был рядом ресторан, где он мог собирать друзей. Сам он не был гурманом и мог жить на одних бутербродах, но он обожал дружеские застолья и собирал друзей из Сета, друзей по лагерю и парижских друзей, среди которых был актер Лино Вентура, итальянец, любивший готовить макароны на всю компанию. Это были мужские застолья – до глубокой ночи или до утра мужчины говорили об искусстве, о женщинах, о жизни и смерти. Смерть пришла, как всегда, слишком рано – в 60. Смерть от рака.

В 14-м округе Парижа, где Брассанс прожил три четверти своей жизни, неподалеку от последнего его дома, на семи гектарах любимого им уголка Парижа разбит нынче парк имени Жоржа Брассанса. Там стоит бронзовый бюст усача. Но зачем бюст, если голос его у нас в доме, у всех в памяти, или, как говорят, на слуху. Ну а словечки его на языке у всякого парижанина…

Этот прелестный парк на южной окраине Парижа дорог мне личными воспоминаниями. В нем мы часто гуляли с доченькой, когда она была маленькая. Он не такой уж большой, этот парк, но в нем есть и озеро, и холмы, и прекрасные тенистые уголки… Конечно, по своим размерам здешние парки не могут тягаться с каким-нибудь московским Измайловом или Сокольниками. Но их и нельзя сравнивать с московскими, ибо они лежат в черте города, то есть в каких-нибудь двух-трех километрах от центра Парижа, а за чертой города Парижа (которая, как вы помните, проходит в четырех километрах от собора Парижской Богоматери) тоже найдутся и большие леса, и парки.

Парк Монсури, как и многие другие парижские парки, разбит был в последней четверти XIX века, при великих урбанистах императоре Наполеоне III, бароне Османе и парижском директоре работ инженере Альфанде. Здесь среди холмов проходила железная дорога, и планировщик гениально вышел из положения. Дорога теперь спрятана и почти не мешает, а холмы только украшают парк. Как украшает его и озеро с утками – очень романтическое озеро. В нем не топилась бедная Лиза, но печальная история с этим озером все же связана – скорей уж в чеховском, чем в карамзинском духе. Когда парк был готов к открытию, на которое собирался прийти сам великий паркоустроитель император Наполеон III, вода вдруг за ночь куда-то вся ушла из озера, и бедняга подрядчик, не в силах снести позора, кончил утром жизнь самоубийством. Над тихими водами этого озера играют детишки, судачат нянюшки, целуются студенты, пенсионеры читают газеты.