Его меньше удручает зависимость от капризов крупного вельможи, чем потеря времени или утраченные возможности; когда он слышит за столом прислуги разговоры о том, что хозяин намеревается вместе со свитой вернуться в Зальцбург, Вольфганг храбро принимает решение: он потребует разрешения остаться, в Вене еще на некоторое время, а после того, как обеспечит себе средства к существованию, подаст в отставку. Ему обещают много учеников. Управляющий Немецким театром Готлиб Штефани предлагает в сотрудничестве с ним написать оперу. Он будет давать концерт ты. Он уверен, что сможет зарабатывать на жизнь, и обещает быть осмотрительным…

Отъезд был назначен на 4 апреля, потом несколько раз откладывался, и каждый раз Моцарт тянул с окончательным решением. Наконец, 9 мая всем «слугам» было приказано увязать вещи и собраться в дорогу. С бьющимся сердцем молодой человек решается на демарш, который должен принести свободу. Предоставим слово ему самому. «Дорогой отец! Я по-прежнему преисполнен гнева и не сомневаюсь в том, что вы, мой прекрасный, дорогой отец, будете на моей стороне. Мое терпение испытывали слишком долго. Ему неизбежно пришел конец. Я больше не чувствую себя таким несчастным, чтобы оставаться на службе у правителя Зальцбурга. Сегодняшний день для меня — день моего счастья. Послушайте! Уже дважды этот… даже не знаю, как его назвать… наговорил мне прямо в лицо полнейших глупости и грубостей таких, что я даже не хочу их пересказывать, чтобы вас поберечь. И только потому, что перед моими глазами всегда стояли вы, мой прекрасный отец, я не отомстил ему тут же. Он назвал меня шалопаем, распутником… И послал к черту, я все это выдержал, я чувствовал, что задета не только моя честь, но и ваша, но… так хотели вы. И я молчал. Теперь же слушайте дальше.

Неделю назад ко мне неожиданно пришел посыльный и сказал, чтобы я немедленно собрался в дорогу. Всех остальных заранее предупредили о дате отъезда, одному мне сделали сюрприз. Я быстро уложил в чемодан вещи и воспользовался сделанным накануне предложением г-жи Вебер остановиться у нее. Здесь у меня неплохая комната, я нахожусь в доме людей, готовых мне помочь, и имею в своем распоряжении все то, в чем часто возникает неотложная необходимость и чего нет, когда живешь один.

Я назначил свой отъезд на среду (сегодня 9-е), как обычно, но поскольку мне не удалось своевременно собрать деньги, которые я должен был получить в разных местах, я отложил отъезд до субботы. Сегодня, когда я пришел туда, камердинеры сказали, что архиепископ хотел передать мне какой-то пакет, который я должен взять с собой. Я спросил, срочно ли это. Мне ответили утвердительно и что это очень важно… «Мне досадно, — заявил я, — что не могу иметь чести оказать Его Высочеству эту услугу, так как для меня невозможно по причине, указанной выше, уехать раньше субботы. Я здесь больше не живу и должен жить за свой счет, таким образом, естественно, я не могу уехать, не уладив свои дела. И никто не вправе причинить мне этот ущерб». Клайнмайер, Молль, Бенике и оба камердинера признали, что я совершенно прав.

Когда я предстал перед ним, его первыми словами были: «Итак, когда уезжает этот парень?» — «Я хотел, — отвечал я, — выехать сегодня вечером, но мест уже не было». Тогда он закричал во весь голос, что я самый отъявленный из известных ему плутов, что никто не служит ему так плохо, как я, и что он советует мне сегодня же уехать, в противном случае прикажет прекратить выплату содержания. У меня не было никакой возможности вставить хоть слово: это было похоже на пожар. Я спокойно выслушал все. Он солгал мне в лицо, говоря о пятистах флоринах жалованья. Он обозвал меня вшивым оборванцем, кретином. О, я не смог бы вам все это описать! Под конец, когда кровь у меня вскипела до предела, я проговорил: «Итак, Ваше Высочество мною недовольны?» — «Как, он еще смеет мне угрожать» этот кретин?! Вот дверь, убирайся! С таким жалким мальчишкой я больше не желаю иметь дела». Чтобы с этим покончить, я в свою очередь заявил: «Как и я с вами». — «Тогда прочь отсюда!» Уходя, я проговорил: «Пусть будет так. Завтра вы получите мое прошение об отставке в письменном виде».

Можно себе представить, какое облегчение должен был испытать Вольфганг, выкрикнув эту фразу в лицо своему тирану… «Я ненавижу архиепископа до исступления!» На следующий день он вручил камердинеру правителя графу Арко письмо об отставке вместе с деньгами, которые ему заранее выдали на дорожные расходы. Он надеялся, что теперь-то все кончено, мосты сожжены и его независимость признана. Но архиепископ спохватился. Графу Арко он просто сказал, что музыкант не может перестать исполнять свои обязанности без разрешения отца. Он слишком хорошо знал о покорности и трусливой осторожности Леопольда. Действительно, главной заботой Леопольда было избежать взрыва, который, как он говорил, лишил бы его всякого благородства. К этой мысли он возвращается почти в каждом письме: порвать с Коллоредо значило бы навлечь на себя недовольство императора и высокопоставленных лиц, без чьего покровительства никакой музыкант существовать не может, Вольфганг сказал отцу о том, что император ненавидит архиепископа, Леопольд же верит в «солидарность знати» и настойчиво предупреждает его об опасности: такой выпад поставил бы на молодом человеке клеймо бунтовщика, революционера — малозавидная вещь, и притом на всю жизнь.

Вольфганг так потрясен всей историей, что после последней, самой ужасной, аудиенции у архиепископа заболевает. «Мне пришлось вечером уйти из оперы во время первого акта и вернуться домой, чтобы лечь в постель: я весь пылал от жара. Я дрожал всем телом и шел по улице, шатаясь, как пьяный. Следующий день, то есть вчерашний, я провел дома, все утро не вставал с кровати и пил тамариндовую настойку». Как раз в это время приходят яростные письма Леопольда, обвиняющего сына, осыпающего его упреками и предрекающего самые ужасные катастрофы. Ошеломленный безудержным отцовским гневом, тиранической волей, приказывавшей ему взять обратно прошение об отставке, Вольфганг отвечает ему с тем волнующим достоинством, которое потрясло бы менее жестокое сердце, вызвав в нем угрызения совести, следующими печальными строками: «Я должен вам признаться, что ни в одной строке вашего письма я не узнаю своего отца. Да, это пишет отец, но не лучший на свете, не горячо любящий, не тот, что заботится о своем собственном счастье и о благополучии своих детей, одним словом… не мой отец». Таков в действительности характер Моцарта. Легкий, если угодно, милый, порой, возможно, слабый, но бескомпромиссно-непримиримый всякий раз, когда речь идет о достоинстве искусства и о чести артиста. Он никогда не возьмет обратно свое прошение об отставке, так как такая капитуляция была бы постыдной, более того, означала бы утрату репутации у венцев, потому что все были в курсе его спора с архиепископом. Мы знаем, что Вольфганг съехал из Тойчес-Хауса и поселился у Веберов. О да, в этом эпизоде жизни Моцарта на сцене вновь появляются Веберы… Теперь Вольфганг живет в доме на площади Сен-Пьер, поскольку больше не принадлежит дому Коллоредо. «Расточая сладкие слова, он делал бы из меня что хотел…» Это чистая правда: Вольфганг остался тем гордым ребенком, который отказывался играть для тех, кто был ему несимпатичен, но был готов не вставать из-за клавира хоть всю ночь, когда видел рядом дружеское, участливое лицо.

В пререканиях, в ссорах прошел целый месяц. Граф Арко умолял Моцарта уступить, ссылаясь на то, что он и сам долго подвергался оскорблениям со стороны хозяина и мирился с ним, на что молодой человек отвечал: «У вас, несомненно, есть свои резоны для смирения, что же до меня, то мои резоны не позволяют мне терпеть оскорблений». Короче говоря, все обострилось настолько, что граф Арко, в свою очередь рассердившись и отчаявшись сыграть роль буфера, амортизатора между двумя такими решительными и непримиримыми характерами, грубо спровадил Моцарта, с оскорблениями выставив его за дверь пинком в качестве последней точки дебатов.