Троцкий верил в массы, верил в открытую войну бедных с богатыми и в свое верховенство в этой войне. Но, как он ни возмущал свой дух митинговщиной, все одно должен был признать, что оказался на гребне революции, а не в ее пучине именно благодаря счастливому выбору Аваддона и его хозяев. Он не был марионеткой, он самостоятельно мыслил и самостоятельно действовал, но лишь настолько, насколько шестерни в отлаженном механизме самостоятельно крутятся. Ему было душно. Но природный ум (или инстинкт?) подсказывал, что стоит выбиться из общего ряда, стоит возомнить о себе слишком много, как механизм будет разрушен и дни его будут сочтены. Да, Троцкий боялся смерти. И в этом естественном страхе он был не грозным председателем Реввоенсовета республики, но студентом-недоучкой Левой Бронштейном, робеющим за свою нескладную внешность, слишком еврейские черты лица, хилость и обиду перед всем миром. Об этом страхе знали и использовали его, дергая за ниточки человеческого самолюбия.

«Снять конницу Буденного, – думал Троцкий, – и дело можно поправить. Пускай не возьмем Царицын – и не нужно. Главное – не пропустить белых дальше Воронежа. В Москве уже неспокойно. Доблестные комиссары вовсю пакуют чемоданы и готовятся отчалить за море. Но мы их еще попридержим малость. Авось образумятся. А если белые возьмут Воронеж? А если возьмут, ну, хоть Тулу? Тогда все рухнет само собой просто от нервного перенапряжения. Все разбежится, и следа не останется. А они толкуют про Царицын… а впереди зима… Если белые будут в Туле, а в Москве голод, и террор, и вообще бардак, разложение и бегство… Нет. Решено. Снять Буденного и бросить все последние резервы на прикрытие южного направления. Решено».

Душою Троцкий, как и многие большевики – не из числа оголтелых бандерлогов, сбежавшихся до легкой наживы, – сознавал авантюрность, пагубность и шаткость всех своих начинаний. Но голос совести и страха душило особенное сильное и отчаянное влечение.

«Возможно, влечение в пропасть, – размышлял Троцкий, расхаживая по длинному и мрачному кабинету. – Но тут уж пан или пропал. Так еще долго держаться, топя соратников в этой трясине, топя тысячи людей и тем держась на поверхности. Ну а что делать? Ступив в эту топь, уже не выберешься. Так же хоть протянуть подольше да побольше врагов подмять под себя».

В этот момент Троцкому исступленно захотелось разрубить узел одним ударом – сейчас же арестовать Хмельского и Аваддона и обоих расстрелять.

– А там будь что будет! – воскликнул он.

Но собрал волю в кулак, остыл и решил выждать.

Стояла солнечная теплая сентябрьская пора. Воронеж окутывал аромат яблок. Самсонов спешил в штаб войск.

– Э-ге-гей! Капитан! Чай, спешите?!

Самсонов оглянулся на окрик и увидел на другой стороне улицы выпрыгивающего из пролетки следователя Гранкина. Капитан пошел навстречу.

– Ну здравствуйте! Здравствуйте!

Самсонов брезгливо одернул руку от показавшегося ему холодным и липким рукопожатия.

– Что? Какими судьбами? В штаб? – Гранкин с растянутой по худому желтому лицу улыбкой продолжал безостановочно сыпать словами: – Так садитесь, подвезем! Правда? – он оглянулся к двум своим товарищам, до сих пор стоявшим в отдалении.

– Как же не подвезти-с?! Барин все ж! Мы их сколько лет на горбу возили, что ж теперь-то?

– А-га-га! – неприятно рассмеялся беззубым ртом второй сподручный Гранкина.

– Вы это бросьте! – строго одернул Гранкин. – Не тот нынче порядок, чтоб над людьми издеваться. Тем более он наш, советский. Правда, Сергей Ильич?

– Правда.

– Так вот что я говорю…

– Но я лучше пойду, в штабе дела, а здесь всего ничего – пара кварталов. Рад был повидаться.

Самсонов повернулся спиной, сделал несколько шагов и уже успел подумать, что стоило бы пожаловаться в Реввоенсовет на участившиеся случаи издевательств над бывшими офицерами, как ощутил на своем плече цепкую ладонь Гранкина.

– Вы не поняли.

Самсонов обернулся.

– Мы ведь тут вас поджидаем. Так что садитесь по-хорошему в коляску и поедемте.

– Куда? – неизвестно к чему и очень глупо спросил побледневший Самсонов.

– Известно куда, в склады, – каркающим голосом ответил один из помощников Гранкина и, взяв Самсонова под локоть, повел к коляске.

Складами в Воронеже, обыкновенно с фамильярной и гадливой улыбкой, именовали чрезвычайку. Самсонов сел в пролетку, и кучер тронул.

«Все, – подумал Самсонов, – вот так оно всегда и происходит. А ведь еще можно было спастись, отбиться, – он нащупал кобуру на поясе. – Но почему не забрали пистолет, слишком самоуверены или забывчивы? Да и что там, все одно бежать некуда… Нет, – вдруг промелькнуло у него в голове, – вздор, не могут они сейчас, сейчас они никак не могут».

В самом разгаре было наступление 8-й армии на Валуйки. Передовые части уже углубились на сто верст в тылы белых, и в образовавшуюся брешь втягивались все новые полки.

«Или узнали?! – Самсонов вздрогнул. – Тогда конец».

– Долой тревоги, капитан. Побеседуют с вами и отпустят, на совещание! – найдя свою реплику колкостью, Гранкин рассмеялся. – Вы ведь честный человек?

«Именно, честный, а вращаюсь в обществе таких, как ты. Но погоди… Уж про корпус Шкуро вы знать не можете».

Разведка красных доносила, что конный корпус Шкуро не был разбит под Валуйками, как то предполагал план кампании, но углубился в тылы и затерялся на просторе между Курском и Воронежем. Но все предположения большевистских стратегов сводились к тому, что Шкуро, без сомнений, повернет на запад, на соединение с добровольцами генерала Кутепова. И Самсонов уповал, что только он один знает истину…

– Что за бардак! Где все?! Почему нет доклада?! Я вас спрашиваю?… Отвечать! – из-за двери в кабинет Кастырченко доносились истеричные крики.

Из кабинета выглянула лысеющая голова Гранкина и утвердительно кивнула охранникам. Самсонова подтолкнули вперед. Войдя внутрь, капитан увидел возбужденного Кастырченко, с расстегнутым воротом на жилистой шее. Следом капитан отметил испуг на лице Рузанова, огромного роста величавого командира матросов. Гранкин почтительно стоял в углу у двери и для чего-то взял Самсонова за рукав и улыбнулся ему, точно желая сказать: «Ты пойми, капитан, я тут ничего, тут все он».

– А! Голубчик! – Кастырченко отмахнулся от матроса и в упор пристально и долго смотрел на Самсонова, пока Рузанов выходил и закрывал за собой дверь. – Что, падаль, изловчился? – наконец сипло и скрежеща зубами издал Кастырченко.

– Я решительно отказываюсь понимать вас…

– Молчать! Понять меня стоило бы раньше, но ты не удосужился. Величиной себя возомнил? Ну!

– Я повторяю, что не понимаю, о чем вы изволите говорить.