возвращаясь с работы, входила в жилое с пугливой душой, словно там, за обитой кнопками дверью сидел с папиросочкой перед печью вернувшийся к ней ее смертельно уставший сынок. Чтобы как-то себя обесстрашить, на полную громкость включала динамик. Голос радио разом глушил беспричинный испуг. Настасья даже слегка веселела и становилась способной делать что-нибудь по хозяйству, разговаривая при этом, будто рядом с ней был живой человек. Так и вели меж собой двойную беседу: динамик — свою и Настасья — свою, не вникая в то, о чем и чего говорит по отдельности каждый. Выключала Настасья радио лишь тогда, когда к ней прибегали соседские дети. Как старалась она им потрафить! Не чинила запретов ни в чем. Берите яблоки и конфеты! Скачите, как козлики, через стулья! Пойте и хохочите! Всем пыталась завлечь ребятишек, лишь бы с нею подольше они посидели, не покидали ее.

Не могла без людей Настасья ни дома, ни на работе. За последний год столовку чаще других навещала десятница Вера. В Митинский Мост приехала Вера в прошлом году. Вскоре стала работать приемщицей леса. Вскоре и свадьбу свою отгуляла. Была она юной, настолько юной, что верилось, будто и замуж затем поспешила, чтобы немножечко повзрослеть. Муж у Веры — шофер. Возит орсовский груз.

Поглядывая на Веру, на ее симпатичное, чему-то тихо ликующее лицо, на деревянный, с крючком и черными цифрами, метр, с которым она врывалась с мороза в столовку, Настасья вздыхала: «Могла бы невесткой мне быть…»

Сегодня Вера в столовку вошла осторожно и робко, точно чего-то остерегаясь. Волосы в белых морозных колечках, губы дрожат. «Вся перезябла», — решила Настасья, ибо машины шли к эстакадам нижнего склада безостановочно друг за другом, и Вере пришлось поохотиться с метром за каждым хлыстом, тут же розовым мелом пятная на них свои метки и голой рукой на холодном ветру занося в кубатурную книжку цифру за цифрой.

«А может, чего такое ей мужички сказанули? Эка молоденька — долго ли огрубить?!» — подумала повариха, зная, что Вера, приняв древесину, обычно идет в дом-курилку — сделать подсчет привезенных хлыстов. В курилке же этой вечно кто-либо сидит, жарко и тесно, надымлено до угара и слышится крепенький разговор.

Настасья еще раз взглянула на Веру. Та неловко приткнулась к столу, распахнув полушубок и полушалок. В слабой шее ее, горловой белой ямке, широко раскрытых глазах и лице с нежным выступом скул ощущалась и хрупкая красота и незащищенность, какую старалась она утаить, но выражение горько опущенных губ выдавало ее настроение, и Настасья, чувствуя сердцем чужую беду, спросила с заботой:

— Чего это, Веронька, у тебя седни личико не такое? Ровно его со вдовой обменяла?

Взмахнула Вера ресницами, заливая Настасью взглядом недавно плакавших глаз. Взглянула, словно проверила: та ли женщина перед ней, кому довериться можно в самом секретном? «Та», — поняла, разглядев бусые выцветшие глаза, глаза участливой женщины, притерпевшейся к давней потере.

— Не знаю, как и чего, — ответила Вера. — Боюсь за себя! И за маленького боюсь!

Удивилась Настасья:

— Маленький-то откуда? Ай! — догадалась, обняв главами скрытый полой полушубка Верин живот. — Глупо, девушка! Тут не бояться — тут радоваться да ждать! Это же счастье! Твой ну-ко собственный человечек!

— Тетка Настасья, ты добрая! Да только Борю-то моего на жалость не склонишь. Как он сказал, так и будет. Иначе — развод.

Взгляд Настасьи и так-то тусклый, еще более потускнел.

— Ребятеночка, что ли, не хочет?

— Не хочет, тетка. Мол, надо с маленьким погодить, с ним, мокроштанником, будет бессонница да забота. Велит, покуда беременность небольшая, ехать в город, в больницу. Чтоб от ребеночка опростаться.

— А ты?

— Ни в какую!

— Так и не езди.

— А Боря?

— Что — Боря?

— Уйдет от меня. Он такой. Ой, поди-ко, нельзя не ехать. Страшно мне, тетка Настасья.

— Страшно-то, Вера, не это.

— А что?

Настасья подвинулась к двери, открыла ее. Лицо, окунувшись в утренний свет, загрустило. Она услыхала песню, какую ей пел старый ельник, неся свое эхо от горизонта и здесь, превращая его в глухие напевы, к которым прислушивалась душа, узнавая в них быль и небыль. Настасья захлопнула дверь. В повороте ее головы было что-то суровое и волевое.

— Страшно, когда тебе не для кого стараться! — И, помолчав, прибавила: — Человеку дни выданы не для страху. — Вздохнула, задумавшись, и не только о Вере с ее неродившимся человечком, а обо всех матерях. — На смерть посылать его — сама худая статья.

Личико Веры подразгорелось, иней растаял в ее волосах и влажно блестел, похожий на мелкие слезы.

— На словах-то, тетка Настасья, можно сказать хоть того красивей! А на деле?

— Было дело и у меня, — Настасья стояла, опершись рукой о гладкую кромку стола — большая и рыхлая, с вялым лицом, повитым печалью. Видела Вера, как в дряблых щеках ее прорезались сухие морщины. Морщин этих не было раньше, и вот они вышли как выражение старого горя.

— Было? — Вера прошлась ладошкой по волосам, снимая с них щекотавшую влагу мороза.

— Да, — подтвердила Настасья. — У тебя младенчика-то чего? Еще нет, а на жизнь его повернуло. А у меня, хоть и был он, и был даже больно большой, а от жизни как по высокой воде сухое бревнышко утащило.

Заволновалась десятница, не заметила, как поднесла указательный палец к губам, прикусила его, точь-в-точь девочка-недоростыш. На нее накатило дыханием сильной беды, какая случилась не с ней и все равно ее поразила.

— Тетка Настасья, я ведь не знала! Да как это вышло-то у тебя?

— Глупо вышло. Ныне Коле-то моему, кабы не тот темный вечер, было бы двадцать пять, столько же, сколько теперь твоему Бориску. В клуб пошел паренек-от мой. Приоделся во что красивее. Жили-то мы тогда не в поселке — в деревне Нелюбино, через поле. Идет, значит, он. А за ним увязался кот Мартик. Тот часто его провожал за деревню. А тут еще дале пошел. Ступают на пару. Кот то об Колину ногу потрется, то вперед