него, что испарина выступила у него на лбу, и, достав платок, он осторожно вытер напудренный лоб, чтобы не растрепать прическу. — Черт возьми! — вспылил он вдруг. — Вы, военные, как видно, воображаете, что вы тут самые главные!

Колонны, в ложно дорическом стиле, подпирали небольшой угловой балкончик, высокий и темный; пары выходили на него в ожидании музыки; движения, разговоры и смех приглушенно и неясно доносились туда из зала сквозь пышность прозрачных гардин. Вдоль перил веранды мерцали красные глазки сигарет; девушка, наклонившись, как страус, подтягивала чулок, и свет из окна упал на ее юную, неоформившуюся ногу. Негр-кларнетист, понявший в свои тридцать лет вековую похоть белого человека, моргая бесстрастными глазами, повел свою команду в новое наступление. Пары влетели в зал, обнялись, закружились; смутные спаянные тени танцевали на лужайке под бликами света.

…Дядя Джо, крошка Кэт,

пляшет шимми целый свет…

Мистера Риверса закружило, как щепку в водовороте: острая мальчишеская злоба охватила его. Но за углом, на веранде, он увидел Сесили в прозрачности серебряного платья, хрупкую, как стеклянное волокно. В руках у нее колыхался веер из зеленых перьев, и это тонкое подвижное тело, эта нервная красота сразу заполонили все его мысли. Свет, осторожно падая на нее, касался ее плеча, ее узкой талии, мягко обрисовывал длинные девственные ноги.

…девяносто деду лет,

по паркету скачет дед…

Доктор Гэри промчался в танце, без стакана воды на голове; они посторонились, и Сесили, увидев их, прервала разговор:

— Ах, мистер Мэдден! Здравствуйте! — Она протянула ему руку, представила его мистеру Доу. — Я страшно польщена, что вы решили поговорить со мной, а может быть, Ли притащил вас силой? Ага, вот оно что! Вы собирались меня не замечать. Знаю, знаю, собирались! Конечно, разве мы можем соперничать с француженками?

Мэдден, как полагается, запротестовал, и она усадила его рядом с собой:

— Посидите с нами. Знаете, мистер Доу тоже был военным.

Мистер Риверс неуклюже вмешался:

— Мистер Доу вас извинит. Давайте потанцуем, а? Ведь скоро идти домой.

Она вежливо игнорировала его, Джеймс Доу подтянул протез.

— Нет, мисс Сондерс, прошу вас, идите танцевать. Я никак не хочу портить вам вечер.

— Вы слышали, мистер Мэдден? Этот человек меня гонит! А вы бы так сделали? — Она выразительно вскинула на него глаза. Потом, с грациозной, сдержанной непринужденностью обернулась к Доу. — Я все еще зову его «мистер Мэдден», хотя мы знакомы всю жизнь. Но ведь он был на войне, а я нет. У него такой… такой опыт. А я обыкновенная девушка. Будь я мальчиком, как Ли, я бы давно была лейтенантом в блестящих сапогах или даже генералом. Правда? — Она обращалась то к одному, то к другому, грациозно, непосредственно: такая хрупкая стремительность. — Нет, я не могу, я больше не могу звать вас «мистером». Не возражаете?

— Пойдем танцевать! — Мистер Риверс отбивал такт ногой, и с изысканно-скучающим лицом слушал этот разговор. Вдруг он открыто зевнул. — Пойдем танцевать!

— Меня зовут Руфус, мэм! — сказал Мэдден.

— Руфус? Но вы тоже не зовите меня «мэм». Не будете? Хорошо?

— Нет, м-м… Я хочу сказать — хорошо.

— Видите, вы чуть не забыли.

— Пойдем танцевать! — повторил мистер Риверс.

— Но больше вы не забудете. Правда, не забудете?

— Нет, нет.

— Не давайте ему забыть, мистер Доу, я на вас надеюсь.

— Хорошо, хорошо. А сейчас пойдите, потанцуйте с мистером Смитом, вот с ним.

Она встала.

— Он меня гонит! — с притворным смирением сказала она. Потом пожала узкими, нервными плечиками. — Знаю, мы не так привлекательны, как француженки, но вы должны с этим примириться. Вот Ли, бедненький, никогда не видал француженок, для него и мы хороши. Но вам, военным, мы, к сожалению, уже не нравимся.

— Вовсе нет: мы передаем вас мистеру Ли с условием, что вы вернетесь к нам.

— Вот это уже лучше. Но, наверно, вы говорите так просто из вежливости, — упрекнула она.

— Нет, нет. Вот если вы не пойдете танцевать с мистером Ли — это будет невежливо: он вас несколько раз приглашал.

Она снова нервно передернула плечиками.

— Видно, придется потанцевать, Ли. Если только вы не передумали, не расхотели со мной танцевать.

Он схватил ее за руку.

— О, Господи, пошли скорее!

Удерживая его, она обернулась к тем двоим, тоже вставшим с места.

— Но вы меня дождетесь?

Они уверили ее, что дождутся, и она оставила их в покое. Музыка заглушила треск протеза Доу, и Сесили скользнула в объятия мистера Риверса. Они попали в такт синкопам, он чувствовал пустое прикосновение ее груди, ее колен и сказал:

— Что вы с ним затеяли? — и крепче обнял ее, чувствуя изгиб бедра под ладонью.

— Затеяла?

— Да ладно, давайте танцевать!

И они сомкнулись, скользя, замирая и снова скользя, чувствуя пульс музыки, они играли с мелодией, теряя ее и снова находя, и плыли по ней, словно обрывки снов.

9

Джордж Фарр, стоя в темноте снаружи, впился в нее глазами, видя ее тонкое тело, перерезанное мужской рукой, видя ее головку рядом с чужой головой, видя, как вся она под серебряным платьем угадывает движения партнера, как ее сияющая рука ложится на его черное плечо, и веер колышется у согнутого локтя, как ива под вечер. Он слышал ритмичную тревожную скабрезность саксофонов, видел смутные тени в темноте и вдыхал запах земли и растущей в ней жизни. Мимо прошла парочка, девушка окликнула его:

— Привет, Джордж! Ты тоже туда?

— Нет! — резко сказал он, в блаженном наслаждении, упиваясь страстным отчаянием молодости, и весны, и ревности.

Приятель, стоявший рядом с ним — приказчик из кафе, — выплюнул сигарету.

— Выпьем, что ли?

В бутылке, позаимствованной из кафе, была смесь алкоголя со сладким сиропом. Напиток сначала обжигал горло, но потом оставлял внутри только сладкий огонь, только смелость.

— Ну их к черту, — сказал Джордж.

— Значит, не пойдешь туда? — спросил приятель.

Они выпили еще. Музыка пробивалась сквозь молодую листву, в темноту, под золото звезд, под их немой сумбур. Свет, подымаясь над верандой, угасал, дом великаном чернел на небе: утес, об который бились волны деревьев и, разбившись, застывали навсегда; и созвездия, как золотые единороги, с неслышным ржанием паслись на синих лугах, взрывая их острыми и сверкающими, как сталь, копытцами, и небо, такое грустное, такое далекое, взрыто золотыми единорогами — в ту ночь они с беззвучным ржанием, с вечера до рассвета, смотрели на них, на нее — ее тело, как тетива, распростертое навзничь, нагое, словно узкая заводь, мягко расступившаяся на два